Другие лошади - [51]

Именно туда и ринулся младший Ромашкин.

Люк манил малыша своей незакрытостью, но внутри помойки было темно. Однако в этой темноте он снова увидел волновавшие своей запретностью предметы. А запах, неведомый запах моря и странствий, ещё усилился. Ромашкин-младший просунул голову в люк, пытаясь найти кораблик, опёрся рукой на скользкое бревно, рука поехала и маленький безмолвно булькнул в грязную воду.

– Драться ещё будет, хулиган! – кричала тем временем на Серёжу бабушка в седьмой квартире дома четырнадцать по улице Болотникова.

– Я…

– О том, что учишься на двойки, я и вообще молчу. Книжки эти. Фанта-сти-ка! Одну я сегодня в помойное ведро выкинула. Чехова читать надо… – ораторствовала бабушка.

Она не могла простить Серёжиным родителям то, что они предпочли для сына секцию борьбы театральному кружку.

– В по…

Серёжа не договорил и бросился вон из квартиры.

Книжка была взята на два дня у злейшего библиофага Гоши Головачёва, который был от горшка два вершка, но самый уважаемый человек в средних классах. За Гарри Гаррисона он распылит завтра Серёжу на атомы.

– Да пошутила я… – кричит вслед бабушка, но дверь подъезда скрывает от внука её запоздало признание.

Поэтому, когда Серёжа решительно, хотя и с отвращением наклоняется и просовывает голову в помойку, книги он там не находит.

Зато видит трогательные детские сандалии, которые почему-то отчаянно дрыгаются.

На этот раз голову Серёжа включить не успевает. Он хватается за сандалии руками и вытаскивает на свет Божий Ромашкина младшего. Эту картину задумчиво созерцает Ромашкин-старший, выходя из подъезда номер два дома номер четырнадцать по улице Болотникова.

Восточная созерцательность мгновенно сменяется европейской деловитостью и чисто славянскими словами и выражениями, которые были особенно в ходу в той военно-строительной части, где Ромашкин был военным врачом, а Кича отслужил два месяца на благо Советского Союза до того, как начать трудиться на благо России.

Ромашкин старший перехватывает у Серёжи ноги Ромашкина младшего и начинает усиленно трясти своего наследника, отчего из носа последнего медленно выползает варёная капуста, а изо рта начинает исторгаться содержимое помойки возле дома номер четырнадцать по улице Болотникова, которое Ромашкин-сын ошибочно считал морем и водорослями.

Тем временем Катя Арестова в доме по улице Школьная слоняется по коридору, чтобы до шести часов не идти домой, иначе ей придётся готовить ужин для мамы и отчима. От нечего делать она прислушивается к слабеющим разговорам в школьных кабинетах. Пересдачи и кружки заканчиваются. Но у кабинета номер двадцать один она отчётливо слышит «базар», да такой, что Катя понимает: там собрались свои чувихи.

– …ум хорошо, а член лучше, – слышит Катя голос молодой географички, которую терпеть не может.

– А ещё лучше знаешь что? – спрашивает у географички учительница биологии.

– Что?

– Два члена.

– Сначала с одним разберусь, – хохочет географичка.

– А Достоевского-то своего куда?

– Ушёл. Специально подстроила, чтобы застал. Мать ему вещи отнесла, пока не очухался.

Катя краснеет. И совсем не от слова «член». Она вспоминает, почему терпеть не может географичку: географичка – жена литератора. А литератор… Не то чтобы нравится Кате. Просто он не местный. И психованный, но теперь понятно почему. Надо было сразу сказать. Не поругались бы.

Тут ещё Кате приходят на ум слова одной пятиклассницы, адресованные четверокласснице и случайно услышанные Катей в женском туалете:

– Географичка с другим сначала кувыркалась, а теперь к нему от мужа совсем ушла.

– К физруку?

– Дура! Слушай, объясняю…

Через минуту после подслушанного разговора географички и биологички Катя врывается в библиотеку и выдаёт с порогу:

– Дайте мне чё-нить Достоевского, но только поменьше.

Библиотекарша, уже изготовившаяся идти домой, с мягкой улыбкой протягивает Кате тоненькую книжечку.

– Мальчик у Христа на ёлке… – по слогам выводит Катя и, тряхнув головой, решает: – Потянет!

Через полчаса учитель берёт сумку со своими вещами, сухо прощается с друзьями, которые приютили его, но ненадолго, друзья и вовсе без слов машут ему рукой.

Воровато прокравшись в сарайку возле дома номер четырнадцать по улице Болотникова, он достаёт из кармана пиджака большую записную книжку, выводит на чистом листе: «В моей смерти прошу никого не винить», вырывает листок, аккуратно складывает его пополам и кладёт в наружный карман рубахи, чтобы торчал, будто носовой платок. Снимает с гвоздя верёвку, приставляет к стене стремянку и прикручивает верёвку под потолком на какой-то к месту высунувшийся крюк.

– Порядок, – решает учитель, соорудив петлю.

Он подкатывает небольшую чурку, залезает на неё, просовывает голову в петлю и готовится спрыгнуть с чурбака.

В распахнувшейся двери учитель видит пришедшего за ним демона.

Демон раздет до пояса и окроплён татуировками.

– Твою-то мать! – орёт демон, подскакивает к учителю и хватает его за ноги…

Ещё через десять минут учитель хнычет, уткнувшись лицом в плечо Кичи.

– Как они меня унизили… Унизили…

Кича неловкой, словно чужой рукой, похлопывает учителя по спине и молчит. Кича знает, что есть моменты, когда лучше молчать.