Другие лошади - [52]

– Ничего, братуха. Переболит, – говорит он всё же минут через пять.

Посмотрев, как однофамилец Акинфеева вынимает из сетки третий мяч и что-то рычит защитникам, которые, в свою очередь, рычат на самого голкипера Акинфеева, участковый Акинфеев грустно выключает телевизор.

Потом он вспоминает о возне возле дома номер четырнадцать по улице Болотникова, тяжело вздыхает, говорит жене «ящасскороприду» и без формы, в футболе с надписью «Космос», в шортах и шлёпанцах идёт дворами к знаменитой помойке.

У дома спокойно, тихо.

– Показалось, – вслух говорит Акинфеев.

От солнца и зелёной травы на душе у Акинфеева делается благостно, он прощает своего однофамильца, сборную России, прощает за что-то и себя самого – и шлёпает обратно, дворами, досматривать футбол.

На эту же зелёную поросль, пробившуюся на месте вырубленных кустов чёрной смородины, смотрит в окно Кича. Он тоже хочет досматривать футбол, но на диване у телевизора храпит пронзённый стаканом водки учитель литературы.

Бабушка кормит Серёжу жареными пирожками с картошкой и мясом.

Жена Ромашкина не может оторваться от Ромашкина-мужа и Ромашкина-сына, который снова пропустил батуты.

Жена литератора, лёжа на спине, отдаётся любовнику.

Катя, лёжа на животе, читает Достоевского и всё громче плачет.

Родители Кати громко ругают учителей, которые такое задают детям.

Участковый Акинфеев, досмотрев футбол, рассказывает жене, как навёл порядок в неспокойном доме номер четырнадцать по улице Болтникова.

Молодая женщина из этого дома тихо ругает врачей.

Она только что сама вырвала маленькому мальчику больной зубик.

Полоса

Чудом сели на перерезанное канавой поле далеко за фронтом. Двое остались внутри продырявленной кабины. Двое выползли наружу. Прибежали деревенские, помогли, обогрели.

Схоронили Плахова и Серебрякова. Над свежими могилами закружились первые снежинки. Таволжанский стрельнул вверх…

– Что мы ещё-то можем? – выкрикнул он Петрову, ковырявшемуся в двигателе.

За неделю в деревню пришли три похоронки.

– Взлететь, – ответил Петров через сутки. – Зови народ, капитан. Полосу завтра топтать. Метёт…

Взлетели.

Коряво, боком прошли над деревней.

Внизу кричали, махали платками и шапками.

Упали в тайге.

Огонь, тлевший на обломках самолёта, спине Таволжанского, оторванной ноге Петрова, долго не сдавался снегу.

Отцы

Отцы были, пожалуй что, не очень приятны в общении.

Они курили «Беломор» и разговаривали о жизни в перерывах между стопками частых праздничных застолий. Лица их были не слишком веселы, но и не безнадёжно грустны и часто освещались ироничной горячей улыбкой.

Отцы прямо говорили друг другу, что не так. Если кого-то из них прижимала жизнь, другие молча приходили ему на помощь, даже если им было не до того, даже если сами они нуждались в подмоге.

Отцы казались нам великанами. На деле же все они были среднего или невысокого роста. С широкими плечами и сильными руками, с разбитыми тяжёлой физической работой пальцами, варикозными венами, плохими зубами.

Когда отцы шли в гости, они надевали костюмы. Недорогие, одного фасона и часто одного цвета. Может быть, из-за этого они были словно одеты в форму. Форму отцов. Работая около дома, отцы надевали брезентухи серого или защитного цвета, зимой – фуфайки. Головы их были увенчаны шапками-пирожок или кроличьими ушанками. На ногах в сырое время красовались кирзовые сапоги, зимой – валенки, летом – кеды.

Отцов боялись хулиганы. Хотя, лучше сказать, что с отцами хулиганы не связывались, потому что знали: тронешь одного – придут все и проучат. Не изобьют, не изомнут, не покалечат, но проучат. Будет не очень больно, будет очень стыдно.

Отцы учили и нас. Редко. Иногда раз-другой за всё детство. Чаще всего за плохие слова. Отцы не сквернословили и не давали сквернословить другим.

Отцы читали книги. Отцы не ходили в церковь. И, может быть, поэтому чтение ими книг на полутёмных кухнях, освещённых «лампочками Ильича», напоминало церковное таинство.

Отцы не обсуждали эти книги подолгу. Обменивались мнениями: фразой-двумя. Редко – тремя. Но запоминали книги на всю жизнь.

Отцы бережно относились к жёнам и чтили их как матерей. В отношениях родителей не чувствовалось испепеляющей пылкой страсти, но ощущалась вечная, вечная нежность.

У отцов были свои слабости. Кто-то из них со временем начинал слишком часто выпивать. Кто-то подолгу отлучался из дома. Но всё это они делали вместе, сообща, словно мальчишки, которые в пионерском лагере за две смены крепко сдружились и своим круглосуточным братанием оттягивали момент неизбежной разлуки.

Отцы верили в государство и власть. И когда обманывались в своей вере, чаще обычного выходили во двор или ездили на рыбалку. Или просто сидели на кухне и молчали.

Отцы переставали нас понимать, когда мы входили в мужскую пору. Становились угрюмы, замкнуты. И время от времени давали нам выволочки.

Отцы отдалялись от нас, отдалялись от жён. Это происходило с годами и незаметно, потому что отцы всё время были рядом. Мера их отдалённости не ощущалась физически, но в душе и нравственно больно ранила. Больно ранила.

Когда мы женились, отцы сидели на свадьбах, словно в чужом пиру, словно это им строить жизнь, трудно открывая в себе мужеское, отцовское. Нас они поздравляли скупыми словами и старались не засиживаться на свадьбах, но неизбежно напивались, когда рождались на свет их внуки.