Другая жизнь и берег дальний - [13]

————

Секретарь горкома. Послушайте ж, вы сделайте вот что: милиционер Пуговицын, он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожного цеха, и поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельность градоправителя. Ах, Боже мой, я и позабыл, что возле того забора навалено всякого сору. Что это за скверный город: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, чёрт их знает откудова нанесут всякой дряни. Да если приезжий будет спрашивать, довольны ли — чтобы говорили: всем довольны! А который будет недоволен, то я ему после такого неудовольствия…

————

Секретарь горкома, (Хлестакову). По неопытности, честное слово, по неопытности. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до вдовы сержанта, частницы, которую я будто бы высек, то это клевета, клевета. Это выдумали злодеи мои…

————

Хлестаков. Эх, Москва, что за жизнь, право! Сам зав со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: приходи, братец, обедать… Хотели было меня замзавом сделать, да думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу…

————

Анна Андреевна. Скажите, так это вы Сурков?

Хлестаков. Как же. Я им всем поправляю стихи.

Анна Андреевна. Так верно и «Тихий Дон» ваше сочинение?

Хлестаков. Да, это мое сочинение.

Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это товарища Шолохова сочинение.

Анна Андреевна. Ну вот: и знала, что даже здесь будешь спорить.

Хлестаков. Ах, да, это правда, это точно Шолохова. А есть другой «Тихий Дон», так тот уж мой.

Никита и Калигула

В библиотеке теплохода «Башкирия», на борту которого Хрущев с домочадцами и громыками ехал в Данию, он обнаружил книжку по истории древнего Рима. Книжка советскому диктатору очень понравилась. Он ее прочитал весьма тщательно, не отрываясь. Затем, во время ужина, поделился своими впечатлениями о древнем Риме с женой, обеими дочерьми и их мужьями.

— Нинка, — сказал Хрущев жене. — Я только что прочитал презанятную книжонку о древнем Риме. Какой, понимаешь, культ личности тогда разводили, ужас! Цезарями себя называли, по имени Юлия Цезаря, который для древних римлян был чем-то вроде нашего Ильича. У них там в цезарях один типчик был, так он, понимаешь, требовал, чтобы все ему поклонялись как Богу и величали по отчеству Цезарь Богович.

— Эка невидаль, — сказал Аджубей, считающийся в семье интеллигентным и образованным человеком, так как он редактирует «Известия». — Древние римляне были полигамисты, верили во многих богов.

Хрущев с завистью посмотрел на зятя. «Ишь, какие слова употребляет, сукин сын», — подумал он и вздохнул.

— Один император у них, понимаете ли, так культом личности увлекся, что заставлял своих придворных падать перед ним на колени и целовать ему ноги.

— Летом тоже? — справился Громыко.

— Вероятно, летом тоже, — ответил Хрущев.

Громыко поморщился.

— А Сталину ты ног не целовал? — ехидно спросил Хрущев своего министра иностранных дол.

Громыко сделал обиженное лицо, но ничего не сказал.

— Все плясали под дудку цезарей, — продолжал Хрущев. — Пресвитерианцы, дикторы…

— Преторианцы, ликторы, — поправила его Нина Петровна.

— Ты все знаешь, — с уважением в голосе промолвил Хрущев. — Ты у меня баба на ять. Профессор. Так вот, все в древнем Риме плясали под дудку цезаря — ликторы, порториканцы, Сцеволы там всякие из фабричных комитетов.

— Из фабричных комитетов? — удивилась Нина Петровна.

— Ну да, Фабриции. В книжке так и сказано. Не мешало бы и нам кое-что у них перенять. Например, у них уже тогда был замечательный марксистский лозунг «Хлеба и зрелищ». Только при плохом урожае такой лозунг не годится. В древнем Риме, может быть, урожаи были лучше, чем у нас, а нам надо будет удовлетвориться только лозунгом «Зрелищ». Без хлеба. Впрочем, Ильичев придумал лозунг. Как вам нравится «Кукурузы и зрелищ» или «Большой химии и зрелищ»?

Нина Петровна неопределенно замычала. Хрущев продолжал:

— Особенно мне понравился один из цезарей, который своего любимого коня назначил консулом. Звали этого цезаря… обожди минутку, сейчас скажу… вот, черт возьми, запамятовал… вспомнил, вспомнил… звали цезаря, который своего коня назначил консулом, Балагула.

— Не Балагула, а Калигула, — поправила мужа Нина Петровна.

— Неужели? Очень возможно. Но вот, этот Балагула, то есть Калигула, не только назначил своего коня консулом, но и посадил его в президиум сената. Все члены президиума ему кланялись в ноги и кричали: «Да здравствует наш умный вождь! Какой гениальный выбор. Кому, кроме нашего славного вождя могло прийти в голову назначить на должность консула коня? В президиуме нашего сената сидят всякого рода двуногие животные, почему нельзя посадить и четвероногого?»

— Конечно можно, конечно можно! — радостно поддакнул Громыко, но тотчас же спохватился, густо покраснел, запнулся и замолк, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Не бойся, — разуверил своего министра иностранных дел диктатор. — Хотя ты и двуногий осел, в президиум я тебя не назначу. Там и без тебя ослов достаточно. Мне, вот, товарищ Насер в подарок хорошую лошадку преподнес. Может ее в президиум определить, а? Когда Балагула своего коня в сенат назначил, все римские патрикии выразили ему свою глубокую благодарность за благодеяние.