Другая любовь - [14]

Фадеич уже устало храпел. Крылов отвернулся на своем месте к стенке. Может быть, тоже заснул. Он любил поспать. А, возможно, так прятался от ответственности за неправильный прогноз во время ремонтных работ в туалете, за свое неверие в Фадеичево и моё – умение…

Я лег, укрылся остатком своего кожаного реглана (основную часть его прихватил на себя Фадеич) – и заснул. Нет, я просто закрыл глаза и долго не мог уснуть – думал…

Ну, о чем я мог думать?! О НЕЙ, конечно. О Зорьке. Мысленно перечитывал ее письма и вносил коррективы в ее облик, предполагаемые поступки. Вот я вхожу в ее комнату. Тихо. Свет настольной лампы едва позволяет рассмотреть комнату. Зоря спит на тахте, укрывшись пледом… нет, это еще не ночь, – поздний зимний вечер. Она просто устала и прилегла отдохнуть. Я тихо ступаю, чтобы ее не разбудить и осматриваю комнату. Насколько мне здесь все знакомо! Книжный шкаф, старинный, красного дерева. В нем книги дореволюционных изданий. А у окна простенький однотумбовый письменный стол. На нем разбросаны цветные карандаши, которыми Зорька недавно рисовала Красную площадь. Из-за кремлевских стен виднеются всполохи салютов. Слева на рисунке ее портрет – улыбка до ушей, в широко раскрытых глазах отражается разноцветье салютных огней – это письмо предназначается мне…

Вдруг хлопнула дверь, я испуганно оглянулся – не разбудил ли этот звук Зорю. Глаза мои открылись, и я понял, что этот звук родился в вагоне – хлопают тамбурной дверью «очередники». Вышедший не закрыл ее за собой, и стало слышно, как моряки старательно корят проводника: – «А ты их не хотел пускать?!» Моряки, наверно, имели в виду нашу троицу. Проводник отчаянно винился: – «Каюсь, ребята, каюсь» А моряки все наступали: – «Так чтобы ты слушался нас…» – «Буду, хлопчики, буду!» – «Закрой лучше дверь, а то разбудишь всех. Разбухтелся! Буду, буду…» Дверь закрыли. Стало тише. Я всмотрелся в соседскую полутьму – не разбудил ли этот шум ребятишек или их маму…

Мама – не спала. Мы встретились взглядами.

– Вас разбудил шум? – спросил я.

– Нет-нет, я давно не сплю, – ответила соседка.

– Мы что – напрасно вернули к жизни этот туалет? Теперь вам стало беспокойно тут. И не отдохнешь?..

– Да нет, я смотрю на вас и все думаю…

Я еще внимательнее всмотрелся в полутемный портрет. Увидел улыбку на ее лице. Она улыбалась одними морщинками: у глаз, возле уголков рта. Но морщинки ее совсем не старили, не портили. Даже наоборот. Они делали ее еще милее, более открытой, интересной.

Я приподнялся, сел, сложил руки на коленях для упора, нагнулся к ней, чтобы не заставлять ее усиливать голос и приготовился слушать. А она накрыла мои руки своими, огрубевшими от стирки, готовки, закаленные трудолюбием и безотказностью, но чувствовалось, что они еще не утратили способности быть проводниками сердечной теплоты, нежности…

– Вы, правда, не видели «ее»? – спросила она тихо-тихо и очень заинтересованно. Я отрицательно покачал головой, а она настойчиво переспросила. – Ни разочка? Даже в щелочку? Честно?

– Честно. А почему это вас так беспокоит?

– Боязно за вас…

– ???

– Вы такой молодой. Чувствуется – положительный. Аккуратный, видно, а ту, в которую влюблены, за которой едете – не знаете. Одни картинки. А жить надо с человеком, «со всей женщиной», как говорится…

– Я знаю… и то, что меня привлекает…

– Не говорите… – пошла в наступление соседка, – Вот вы не знаете: любит она убирать посуду после еды или нет? А это очень важно…

Я не удержался и засмеялся. То ли мой смех, то ли еще что-то разбудило детей – они зашевелились. Мать привычно попригладила, поукрывала их, и они притихли, ритмично засопели. И меня соседка не отпускала из объятий своей материнской заботы.

– Ой, зря смеетесь. Зря… – тихо, но твердо настаивала моя, видно хорошо обученная жизнью, просветительница. Я не мог защищать Зорю в этой плоскости, потому что уборку грязной посуды мы в письмах не обсуждали. И я не мог знать, что Зоренька еще с детского сада не любила убирать за собой… Она, скажем, после еды, с которой очень быстро расправлялась, вскакивала и привычно выкрикивала: «-Закон моря! Последний убирает со стола!» – и убегала к более приятным для себя занятиям. Эта привычка сохранится у Зори по сей день. Но это обстоятельство никак не будет меня смущать, задевать, раздражать, унижать… Мне пришлось объяснить, почему смеюсь. Не над поучениями. И не потому, что безразлично отношусь к грязной посуде и вообще – к неряшливости. Просто я сам люблю мыть и убирать посуду. Еще с детства, А она сказала: – «Это тоже плохо! Женщине может это не понравиться. Она может подумать, что вы ей не доверяете. Знаете, какие есть ревнивые?!»

Пошел разговор о ревности…

… Я вырос в дружной семье, с этим чувством, мне не приходилось сталкиваться. Поэтому слушал рассказ соседки о ее жизни, как недобрую сказку без счастливого конца…

… Злобное тираническое чувство, понимаемое многими, как выражение, проявление… любви! Муж заставил ее бросить работу. Чтобы она постоянно была рядом с ним. А она – учительница младших классов, без детей – тосковала. Когда появились свои дети, он стал ревновать к ним. Упреки, подозрения, постоянный контроль. Она любит мужа, поэтому не уходит. Но никак не может проявить эту любовь. Потому что все время приходится оправдываться, обороняться…