Другая дорога - [2]

     Пригвожденный дождем.

Серой копотью весь испещрен,

     Словно шрифтом слепым…

Устаревшие новости дня,

     Что развеялся в дым.

СТАРИК ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ

Тьма на него таращилась угрюмо

Сквозь звезды изморози на стекле —

Примета нежилых, холодных комнат.

Кто там стоял снаружи — разглядеть

Мешала лампа возле глаз. Припомнить,

Что привело его сюда, в потемки

Скрипучей комнаты, — мешала старость.

Он долго думал, стоя среди бочек.

Потом, нарочно тяжело ступая,

Чтоб напугать подвал на всякий случай,

Он вышел на крыльцо — и напугал

Глухую полночь: ей привычны были

И сучьев треск, и громкий скрип деревьев,

Но не полена стук по гулким доскам.

…Он светом был для одного себя,

Когда сидел, перебирая в мыслях

Бог знает что, — и меркнул тихий свет.

Он поручил луне — усталой, дряхлой,

А все же подходящей, как никто,

Для этого задания стеречь

Сосульки вдоль стены, сугроб на крыше:

И задремал. Полено, ворохнувшись

В печи, его встревожило: он вздрогнул

И тяжело вздохнул, но не проснулся.

Старик не может отвечать один

За все: и дом, и ферму, и округу.

Но если больше некому, — вот так

Он стережет их долгой зимней ночью.

«OUT, OUT… >» [1]

Гудела циркулярная пила

Среди двора, визгливо дребезжала,

Пахучие роняя чурбаки

И рассыпая вороха опилок.

А стоило глаза поднять — вдали

Виднелись горы, пять высоких гребней —

Там, где садилось солнце над Вермонтом.

Пила то дребезжала, напрягаясь,

То выла и гудела вхолостую.

Все было, как всегда. И день кончался.

Ну что бы им не пошабашить раньше,

Обрадовав мальчишку, — для него

Свободных полчаса немало значат!

Пришла его сестра позвать мужчин:

«Пора на ужин». В этот миг пила,

Как будто бы поняв, что значит «ужин»,

Рванулась и впилась мальчишке в руку

Или он сам махнул рукой неловко —

Никто не видел толком. Но рука!

Он даже сгоряча не закричал,

Но повернулся, жалко улыбаясь

И руку вверх подняв — как бы в мольбе

Или чтоб жизнь не расплескать. И тут

Он понял (он ведь был не так уж мал,

Чтоб этого не осознать, подросток,

Работавший за взрослого) — он понял,

Что все пропало. «Ты скажи, сестра,

Скажи, чтоб руку мне не отрезали!»

Да там уже и не было руки.

Врач усыпил его эфирной маской.

Он булькнул как-то странно и затих.

Считавший пульс внезапно испугался.

Не может быть. Но… стали слушать сердце.

Слабей — слабей — еще слабей — и все.

Что тут поделаешь? Умерший умер,

Живые снова занялись — кто чем.

ЧТОБ ВЫШЛА ПЕСНЯ

Был ветер не обучен пенью

     И, необузданно горласт,

Ревел и выл, по настроенью,

     И просто дул во что горазд.

Но человек сказал с досадой:

     Ты дуешь грубо, наобум!

Послушай лучше — вот как надо,

     Чтоб вышла песня, а не шум.

Он сделал вдох — но не глубокий,

     И воздух задержал чуть-чуть,

Потом, не надувая щеки,

     Стал тихо, понемногу дуть.

И вместо воя, вместо рева —

     Не дуновение, а дух —

Возникли музыка и слово.

     И ветер обратился в слух.

ВРАСПЛОХ

И каждый раз, когда порой полночной,

В таинственный и тихий час урочный,

Снег шелестящий, белый снег с небес

Посыплется на голый, черный лес,

Я удивленно, робко озираюсь,

И возвожу глаза, и спотыкаюсь,

Застигнутый врасплох, — как человек,

Который разлучается навек

И со стезей своей, и с белым снегом,

Томимый неисполненным обетом

И не свершив начатого труда, —

Как будто бы и не жил никогда.

Но прежний опыт говорит мне смело,

Что царство этой оторопи белой

Пройдет. Пусть, пелена за пеленой,

Скрывая груды опали лесной,

По пояс снега наметут метели,

Тем звонче квакши запоют в апреле.

И я увижу, как сугроб седой

В овраги схлынет талою водой

И, яркой змейкой по кустам петляя,

Исчезнет. И придет пора иная.

О снеге вспомнишь лишь в березняке,

Да церковку заметя вдалеке.

ВСЕ ЗОЛОТОЕ ЗЫБКО

Новорожденный лист

Не зелен — золотист.

И первыми листами,

Как райскими цветами,

Природа тешит нас:

Но тешит только час.

Ведь, как зари улыбка,

Все золотое зыбко.

ДЕНЬ ГОЛУБЫХ МОТЫЛЬКОВ

День голубых весенних мотыльков!

Небесные цветы парят, мелькая.

Еще не скоро у земных цветов

Накопится голубизна такая.

Они парят — и только не поют;

И, с каждым взмахом опускаясь ниже,

Опустошенные, к земле прильнут,

Где врезан след колес в апрельской жиже.

К ЗЕМЛЕ

Любви коснуться ртом

Казалось выше сил;

Мне воздух был щитом,

Я с ветром пил

Далекий аромат

Листвы, пыльцы и смол.

Какой там вертоград

В овраге цвел?

Кружилась голова,

Когда жасмин лесной

Кропил мне рукава

Росой ночной.

Я нежностью болел,

Я молод был, пока

Ожог на коже тлел

От лепестка.

Но поостыла кровь,

И притупилась боль;

И я пирую вновь,

Впивая соль

Давно просохших слез;

И горький вкус коры

Мне сладостнее роз

Иной поры.

Когда горит щека,

Исколота травой,

И затекла рука

Под головой,

Мне эта мука всласть,

Хочу к земле корней

Еще плотней припасть,

Еще больней.

О ДЕРЕВЕ, УПАВШЕМ ПОПЕРЕК ДОРОГИ (Пусть оно слышит!)

Ствол, рухнувший под натиском метели

На просеку, не то чтобы всерьез

Хотел нам преградить дорогу к цели,

Но лишь по-своему задать вопрос:

Куда вы так спешите спозаранок?

Ему, должно быть, нравится игра:

Заставить нас в сугроб сойти из санок,

Гадая, как тут быть без топора.

А впрочем, знает он: помехи тщетны,

Мы не свернем — хотя бы нам пришлось,

Чтоб замысел осуществить заветный,

Руками ухватить земную ось

И, развернувшись, устремить планету

Вперед, к еще неведомому снегу.