Другая Белая - [77]

[174]. Шекспир прав».

* * *

Накормив пришедшего с работы мужа, Марина любит просто сидеть, смотреть на него и все еще сравнивать, хотя и ругает себя за это: она здесь уже не иностранка, и подход «ой, Вань, смотри, какие клоуны…» ей не пристал. Но все же. Тони умудрился всю жизнь быть верным. Со своей первой женой прожил почти тридцать лет и никогда ей не изменял. Любил очень? Ммм… сейчас он о ней даже и вспоминать не хочет, но, когда жили вместе, всего себя отдавал семье. Марина как-то спросила:

— Что, и никогда не было желания приударить за какой-нибудь молодой красоткой?

— Нет, никогда! Зачем? У меня же была семья!

В ее голове это до сих пор как-то с трудом укладывается. И правдивый какой! Если уж сказал, что целый день на авиа-шоу провел, то, значит, провел именно там и нигде больше. И доказательства всегда предъявляет — записи этих самых шоу, где много шума, самолетов, его комментариев и никаких женщин в поле зрения. Марину зовет разделить его восторги, но… зачем? Она и так ему верит. А сколько у них похожих детских воспоминаний — не поверишь, что не в одной песочнице куличики лепили! Сколько общих взрослых интересов! И какой он молодой! И как он полюбил ее семью, а семья его! И пятьдесят русских слов он уже выучил. Фраза «я сижу, никого не трогаю, примус починяю» звучит в их доме по-английски, а вот «какой русский не любит быстрой езды!» — это Тони уже целый месяц разучивает по-русски. Из уважения к Гоголю. И потому, что сам любит.

И еще Марина думает, что возраст любви у каждого свой, и что любить в зрелом возрасте гораздо интереснее. Что она могла, влюбившись в четырнадцать лет? Только страдать. Что она могла, когда любила Мартина? Знать, что ей это дано, что не уйдет она из жизни, не узнав этой великой тайны, связывающей женщину и мужчину, и — страдать, опять страдать. Сейчас Марина любит действенно и открыто, безо всяких страхов, но со счастливой мыслью: «Я — состоявшаяся женщина, я могу радовать и радоваться сама и наконец-то разорвать эту привычную и порочную связь между любовью и страданием».

…Конечно, бывают минуты, и даже часы, когда все происходящее кажется ей немного не из ее жизни, и она чувствует себя неловко перед всем женским родом, особенно отечественным. Тогда хочется снова зарыться в затхлую ветошь сомнений, закутаться в старый платок разочарований, свернуться комочком в углу дивана и отдаться на растерзание маленьким чертикам-мыслям: так комфортнее, не забирайте у меня мою тоску и привычку любить страдая. Но часы бьют пять раз, время готовить ужин, который здесь обед, и встречать ни в чем не повинного мужа. Старый платок — долой! Черти — брысь! Надеть платье цвета «бургунди» в этническом стиле, да и бутылочку вина бургундского сегодня открыть — давно с вином не обедали.

— Я разрешаю себе быть счастливой — я смелая! — громко говорит Марина и идет открывать мужу дверь.

Эпилог

21 сентября 2010

Марина и Тони сидели в Домодедово в ожидании рейса на Лондон.

Позади осталось сумасшедшее лето с его исландским вулканом, московской жарой и смогом, когда то и дело меняли билеты в Москву. Разорились на доплатах. Наконец в конце августа улетели. И все вышло просто замечательно: погода чудесная, и маму повидали, и детей, и внуков. Три недели прожили.

Просторный зал аэропорта пересекала группа чернокожих стюардесс — наверно, из какой-нибудь африканской авиакомпании. Шли, как по подиуму, высокие, стройные, элегантные. У Марины вдруг потеплело на душе. Оказывается, она соскучилась по людям с черной кожей — три недели в Москве не видела. Она и в Лондоне часто заглядывалась на них — женщин, мужчин, и детишек, но чтобы соскучиться… Не ожидала от себя такого.

В самолете, как только можно было расслабиться после набора высоты и опустить кресло, Марина заснула. Во сне она видела себя идущей по Красной площади на высоких каблуках (и это у нее легко получалось), высокой, стройной (о, как это было восхитительно) и… темнокожей. Цвета шоколада. Москвичи и гости столицы широко улыбались, как в фильмах тридцатых годов, и — она чувствовала это всей своей темной кожей — смотрели вслед. «Тони, я черная или шоколадная?» — спросила она во сне. «Спи, спи, ты цвета хаки», — почему-то наяву ответил муж, не отрываясь от чтения долгожданной английской газеты. Хаки?! Сон как рукой сняло. Судорожно достала из сумки пудреницу, увидела в маленьком зеркальце свой облупленный розовый нос: она по-прежнему белая. Одно радует: белая, но уже не другая.

Перед таможенным коридором Марина привычно напряглась: в Москве ли, в Лондоне, в Нью-Йорке — ей никогда не удавалось проскользнуть со своим чемоданом незамеченной. Таможенники неизменно выуживали ее из потока спокойно идущих к выходу пассажиров. Вот и в этот раз симпатичный рыжий таможенник преградил ей путь:

— Anything to declare, madam?[175]

Весь вид таможенника говорил о том, что сейчас он предложит ей рассказать, что она везет в своем чемодане и не превысила ли она положенных двух литров водки и скольких-то блоков сигарет.

— Yes, I am glad to be back.[176]

Таможенник расхохотался:

— No charge on that. Welcome!