Другая Белая - [27]

* * *

Конечно, они смотрели телевизор! Регби — каждое воскресенье. Когда играла команда Уэльса, Дэвид облачался в майку с драконом — символом Уэльса. Уговаривал и ее сделать то же, но Марина, посмотрев на застиранную майку вежливо отказалась, справедливо заподозрив, что кто-то другой ее уже носил.

Сама она любила смотреть все передачи о собственности: для нее они были окном в частный мир британцев. «House Doctor»[41] — о том, как сделать свой дом продаваемым (в то время на рынке жилья свои условия диктовал покупатель, продать дом было нелегко из-за переизбытка предложений), «Location. Location. Location»[42] — как отыскать дом своей мечты, «Changing rooms»[43] — как сделать свой дом уютным.

[Эта передача была похожа на ту, которую Марина старалась не пропускать в Москве — «Квартирный вопрос». Только здесь все начиналось с бюджета: сколько денег в наличии и сколько каждая переделка, как правило, очень скромная, будет стоить. Интерьеры в московской передаче были роскошнее, но Марина, знавшая по своему опыту, во что в реальности обходятся подобные фантазии в рублях или «зеленых», которыми расплачиваешься за «евроремонты», так ни разу и не услышала ни малейшего упоминания о презренном металле. Асоциальное телевидение!]

Нравились ведущие. Советы, как переделать дом, который долгое время простаивал на рынке, давала ведущая с американским акцентом. Она не щадила домовладельцев:

— Дом захламлен, ковры пропахли собачиной, стены цвета взбесившихся помоев, кто же такой купит?!

Дэвид иногда не выдерживал:

— Американка! Ее специально выбрали для этой передачи — женщина этой страны никогда бы себе такого не позволила. Она бы сказала «it’s lovely!»[44]

Комментарий Марины о том, что это неискренне, он парировал вопросом:

— А разве уместно всегда быть искренним?

И добавил: «Это не значит лгать — просто экономно расходовать правду».

* * *

Марина приехала в страну, считая, что с английским языком у нее проблем не будет. Она ошибалась: проблемы были. Не говоря уже про уличный разговорный английский и великое множество акцентов, она далеко не все понимала в телевизионных передачах: не давался ей, например, английский юмор. Дэвид, как ни странно, юмористические передачи не любил, а ей нравилась одна — с комментариями событий недели. Марина смотрела, смеялась над мимикой и жестами людей на экране, но текст, произносимый с невероятной скоростью, она понимала на одну треть, остальное — «непереводимая игра слов с использованием местных идиоматических выражений». Она произнесла про себя эту некороткую фразу и в который уж раз вздохнула: «Как тут прикажете погружаться в новую жизнь? Только вообразишь себя домовитой хозяйкой английского дома и погрузишься, как неподвластная воображению сила тут же и вытолкнет». В борьбе английского с русским неизменно побеждал последний. Великий и могучий русский язык. Как огромная планета, он держал ее в поле своего притяжения всеми шутками и прибаутками, фразами из кинофильмов, цитатами из произведений советских и прочих писателей, а также русскими романсами, городским фольклором, советским шансоном и бардовской песней. И песнями советских композиторов. В общем, всем тем, что накопилось в памяти за жизнь. Еще и «посмеивался» над своим слабым английским собратом: «А ну-ка вырази это на нем!» Выразить не получалось. Притяжение могучего слабело только ночью.

* * *

Ночь была сильна, она все меняла, все преображала! Оживали незамечаемые днем черно-белые фотографии предков по обеим сторонам лестницы. Шахтеры и их верные жены смотрели строго, но не враждебно. Они благословляли потомков на богоугодное дело: прильнуть мужу к жене своей и стать им плотью единой…

«Любовь, как акт, лишена глагола»[45] в богатом русском языке. Но это, вот это самое, как-там-его-прилично-называть, у них с Дэвидом было, и было восхитительным! Марина всегда была женщиной чувственной, но эта особенность ее натуры в ее самую «женскую пору» была и невостребованной и неудовлетворенной. Как-то — было ей тогда лет тридцать — в темноте ночи прозвучали слова: «А мне и не надо всего этого, давай по-простому…» И хоть злопамятной не была, но вот закрылось в ней что-то после этих слов, да и попыток открыть не последовало. «По-простому? Ну, давай, коль так… когда уж очень приспичит…»

И как же сладко было повиноваться страстному и желающему, его умелым рукам, его особому ночному голосу. Как упоительно было повелевать повелителем, слышать его стоны, видеть его искаженное страстью лицо, владеть своим еще гибким телом, всеми его скрытыми мышцами. Знать, как властвовать. Знания были из какого-то далекого далека, из какой-то неподвластной уму архаики, и голоса ночные были оттуда же — не окультуренные. После этой «дикой» страсти была нежность: «number one», «the One», «irresistible!»[46]

А еще позже Марина лежала, глядя в потолок, с легким сердцем и абсолютно пустой головой — вот оно, какое, оказывается, бывает полное освобождение. Это та самая легкость бытия: не думать, не пытаться все предусмотреть, предугадать, и соломки подстелить. «Да гори она синим пламенем, соломка эта! Боже, как хорошо…» И потом уже, засыпая: «Какая молодец, что решилась приехать, а то жила бы сейчас в Москве зимней вишней замороженной…»