Друг мой, брат мой... - [25]

Чем ближе я знакомился с Перемышльским, тем приятнее становился мне наш командир. Однажды я услышал от полковника, что Михаил Лермонтов был его однокашником по Московскому университету. Мне казалось, что мое общение с Перемышльским несет в себе таинственное причастие к русской литературе. Лермонтов был любимый поэт — мой и Чокана. Особенно Чокан стремился во всем ему подражать.

— То-то мне почудилось в нем сходство с Лермонтовым! — воскликнул Трубников.

— В характере у него еще больше лермонтовского, чем во внешности, — заметил Потанин. — Он готов донимать насмешками самого близкого друга. Увлекшись собственным остроумием, он может посмеяться не только над пошлостью, но задеть и физические недостатки. Но, если с другом что-то случилось, Чокан будет заботиться о нем с нежностью...

— Опять Чокан! — воскликнула Софья Николаевна. — Право же, я не узнаю в вашем описании того кайсацкого принца, о котором так много говорят в гостиных.

— Чокана на все хватает. Даже на то, чтобы разыгрывать перед публикой принца кайсацкого...

Каждый раз, когда Потанин заговаривал о друге, его лицо преображалось, и глаза вспыхивали глубоким светом.

— Вы рассказывали о своей жизни в Верном... — напомнила Софья Николаевна.

- Да. И о том, как сблизился с полковником Перемышльским, первым ее строителем. Перемышльский видел, как скучна мне служебная лямка. На второй год службы я получил распоряжение сопровождать в Западный Китай, в город Кульджу чиновника, который вез жалованье сотрудникам русского консульства. Два казака под моим командованием составляли всю охрану. Жалованье мы везли не в звонкой монете и не в ассигнациях, а серебряными слитками величиной с кусок туалетного мыла. Мы ехали девять дней, беря в аулах сменных лошадей. Дело было в декабре, и в горах лежал снег. А за перевалом Алтын-Эмель перед нами открылась страна тепла и света. Снега нет и в помине, солнце так припекает, что приходится проворно сбрасывать шубы. Мы начали спускаться с Алтын-Эмеля на равнину. Вдали я увидел не то низкие горы, не то лежащие у горизонта облака. Мне казалось, что я вижу всю Азию вплоть до Тихого океана.

Кульджа довольно шумный торговый город, окруженный зубчатыми стенами с башнями по углам. Русский консул Захаров Иван Ильич оказался человеком ученым, знатоком маньчжурского языка. От него я впервые получил представление о том, что значит в жизни народов и государств торговое дело. Консул Захаров с величайшим уважением отзывался о сибирских приказчиках, не стесняющихся никаким расстоянием, никаким различием языка и обычаев, восхищался их обширными знаниями и своеобразием мыслей. Несколько дней в обществе Захарова были для меня праздником. Он патриот Сибири. Вот его подлинные слова: «Сибирь пока только беззаботно белкует и соболюет, но придет время, она скажет свое слово».

После командировки в Кульджу я был затребован полковым начальством обратно в Семипалатинск. Снова жизнь тоскливая и унизительная. Ни книг, ни образованных друзей. Начальство преследует мелкими придирками. Наконец вспыхивает безобразная ссора, и меня переводят в другой полк, что стоит по станицам от Усть-Каменогорска до Бийска. Я не знал, куда себя девать, чем заняться... Как избавление от неволи пришел приказ мне ехать в Омск на службу в войсковое управление.

Словно родные братья встретились мы с Чоканом после пятилетней разлуки. Он жил в центре города, в той его части, что зовется Мокрое. Дом деревянный, одноэтажный, окна у самой земли, однако внутри Чокан устроил барскую обстановку. Я так и замер на пороге. «Тысяча китайских церемоний! — вскричал Чокан, это его любимое присловье. — Да входи же!»

Он повел меня к покровителю своему Гутковскому, который расспросил меня о Верном, о Кульдже и дал поручение разбирать бумаги Омского областного архива, выискивая ценные сведения о приграничных районах. Я засел в архиве. Там хранились пожелтевшие связки, и среди них — любопытнейшие документы о караванах из Кашгара или Яркенда, показания лазутчиков. И Гутковский и Чокан живо интересовались моими находками, они уже обдумывали план экспедиции в Кашгар.

Меня поразило, насколько за пять лет нашей разлуки мой друг продвинулся в своем развитии. Больше всего поразили меня его суждения о современной нам жизни. Чокана бесили мои патриархальные казачьи взгляды на положение дел в нашем отечестве. Сам он обрел иные убеждения, чем те, с какими нас выпустили из корпуса. Большой город, кружок образованных людей. Через Омск возвращались из ссылки декабристы, их чествовали как героев. Но самое сильное влияние имел на Чокана отбывший каторгу и живший в Омске Сергей Федорович Дуров. Он был поэт, приговоренный по делу Петрашевского к смертной казни. Он стоял на эшафоте рядом с Достоевским, с другими. Осужденным на смерть уже прочли приговор, уже надели холщовые саваны, надвинули капюшоны на глаза, и солдаты подняли ружья, как вдруг послышался приказ «Отставь!». Подкативший на экипаже офицер прочел бумагу, что император дарует преступникам жизнь. Ответом было молчание. Наконец его прервал раздраженный возглас Дурова: «Кто просил?»