Друг другу вслед - [13]

3

До чего ж околдовывает, ведет за собой покос в тайге! Вот, кажется, вся трава уложена валками до последнего лепестка, и дальше одна непролазная чащоба, где не то что человек — мышь не проскочит; но не поленись, шагни вперед, раздвинь березовые гривы, и перед тобой зазеленеют новые плеса, новые потайные уголки… Знай, коси!

Дойдя до опушки, Егор достал из кармана брусок, несколько раз черканул по лезвию косы, оглянулся. Ого, напластовал с утра, поди, на целую копну. То-то ахнет Кузьма, когда вернется из деревни… А когда вернется — бог знает. Уезжал на день-два, чтобы показаться фельдшеру, но, по всему, разболелся вконец.

По краю неба плыли тонкие, насквозь высветленные солнцем облака, шли неведомой дорогой, и хоть бы какое из них забрело в сторону… Егор с досадой чертыхнулся. Один, совсем один! До соседней заимки верст шесть, и то напрямую, а по проселку — со спусками в лога, с объездом болот и гарей — все восемь. А тут хлеб на исходе, осталась черствая краюха, и к ней ничего, если не считать нескольких луковиц… Да нет, одному все-таки лучше. Никто не теребит, не ноет под руку, не стоит над душой, вроде хозяйки: то не так сметал, то не туда прибил, то криво повесил… И Кузьма порой вздергивает нос: как-никак старший работник. Пойми его! Напропалую бранит и Прова, и весь белый свет, а сделай самую малую оплошку — напускается цепным кобелем…

Снова падала и падала трава, в нос бил медовый запах цветов, на ичиги летели брызги росы. Припекало солнце, вышедшее из-за ближних елей. Сняв рубаху, Егорка сделал замах и насторожился. Показалось или на самом деле был крик? Вслушался, помотал головой: «Доплясался, скоро бредить начну!»

И все ж на заимку кто-то приехал. Над деревьями пронесся ветерок, и с ним — теперь отчетливо — долетел зов.

Вскинув косу на плечо, Егор заторопился к заимке, стараясь наперед угадать, кто там: «Кузьма? Вряд ли… Скорее, дядя Пров. Слава богу, вспомнили, а то брюхо приросло к спине!»

Он миновал осиновый перелесок, обмелевший, в каменной россыпи, ручей… На пороге избы стояла молодая хозяйка, задумчиво следила за дымком, разведенным от комаров. Она увидела Егорку, окинула пристальным взглядом, сказала с колкой усмешкой:

— Ну, чего язык проглотил? Здороваться медведь будет? Ладно, иди за стол.

Пока он за обе щеки уплетал шаньги с топленым молоком, она сидела напротив, подперев рукой голову, не сводила с него зеленовато-серых глаз.

— Не боялся в одиночку? Свекор чуть с ума не сошел. «Что он да что с ним!» Вот и… послал.

Но Егору почудилось, что сказала она совсем не то, о чем думала.

— Грабли в порядке? — спросила она, помолчав. — Засветло смечем копешку-другую, а утром за косьбу.

Незаметно подкрался вечер, смазал полукружья пестрого осинника, придвинул темную стену елей чуть ли не вплотную к заимке. Густел туман, перемешанный с легким запахом дыма.

Егорка стреножил коней, навесил им ботала, пустил на луг, пошел в избу. «Свет погашен, поди, легла…» — подумал он.

Среди ночи его разбудил тихий голос: «Егор!» Над ним неясной белой тенью склонилась молодая хозяйка, осторожно гладила спутанные волосы. Он пугливо привстал, ощутил рукой ее колено, рванулся в сторону, но она силой удержала его, притянула к себе, задавила страх долгим, неистовым поцелуем.

Потом она лежала на кошме, рядом с ним, навзрыд плакала.

— Прости, мой миленький. Прости, ради бога…

— За… что?

— Стыд потеряла… Но не осуждай, Гошенька. Трудно одной, ох, как трудно, если бы ты знал! Мне ведь нет и девятнадцати, не жила вовсе…

Молчаливая, спокойная женщина вдруг обернулась нежной, слабой девчонкой, совершенно беззащитной перед бедами, которые так рано пали на ее голову. Он трепетно подался к ней, нашел в темноте ее губы, соленые от слез.

— Не плачь, ну, не плачь… — шептал Егорка, пронизанный острой жалостью.

4

Прошло короткое лето, за ним прокатила осень, грянули морозы, побелив дома, цепочки изгородей и тайгу, а Степана все не было. Заявился он перед масленицей, по пути со Старо-Николаевокого завода.

— Ну, как мой брательник живет-может? По Красному Яру не соскучился? — весело спросил он, отряхивая у порога снег. Посмотрел на молчаливого Егорку, стесненно крякнул. — Нечего там делать пока. Сам с весны первый раз еду, отпросился на два дня. Деньги отвезу и тем же часом обратно… Потерпи…

Из дальней горенки вышел на голоса Пров Захарович в наброшенной на плечи романовской шубе.

— Эй, старуха, угости парня чарочкой, да щец горячих побольше, — велел он. — Продрог, поди?

— Есть маленько, — отозвался Степан и, проворно сняв продымленную верхнюю справу, сел за стол. Он одним духом выпил полстакана зубровки. Хлебая щи, изредка поднимал глаза на брата, подмигивая ему. — А ты, Егорка, вымахал за год. Мать родная не узнает, ей-ей!

— Мы на него не в обиде. Поспевает во всем: одна нога здесь, другая там… — с похвалой сказал Пров Захарович. — Ты порожняком? Вот и ладно. Поешь, иди с Кузьмой в сусек, отсыпь три мешка муки. Впрочем, добавь еще один, от меня. И кланяйся отцу-матери. Хорошие они у вас!

— Дак… — начала было старая хозяйка, но муж сурово оборвал ее: — Замолчь! — и с силой ударил сухоньким кулаком по столу, поморщился от боли.