Дрожащий мост - [10]

Я тоже поднял голову. Наверху сгущалась синь. И тут вдруг небо ахнуло — в недвижном воздухе колыхнулся поток свежего, прохладного ветра. Где-то звонко хлопнуло окно, надулся бордовый тент летнего кафе, что-то разбилось и покатилось. Появились люди, наводнили тротуары, беспорядочно, торопливо. Я трезвонил в звонок: отойдите, куда вы лезете…

В багажнике оставалась пара пакетов. Успеет ли до грозы девчонка в веснушках? Наверное, ей будет несладко, когда задрожит земля. Я успел. В контору вернулся к пяти часам. Небо набрякло влагой, но затаенно молчало. В комнатке было все так же душно. Очкарик сидел за перегородкой, медленно разбирал квитанции и каждую разглядывая чуть не под лупой. С видимой неохотой он принимал работу и выдавал деньги пунцовым от жары, уставшим ребятам. Я приблизился к конторке. Очкарик изучил мои бумаги, скривил лицо:

— Почему измяты? Вот тут на сгибе дата почти стерта, могу и не принять!

Перед ним стоял стакан с лимонадом, пузырьки весело поднимались по стенкам. Вентилятор обдувал заставленное коробками убежище. Вот бы засунуть бумажку ему в рот. Но пришлось виновато улыбнуться, потому что у меня к нему было дело. Я оглянулся и спросил:

— Слушай, друг. Тут девчонка с утра была. Номер сто пять. Уже отстрелялась?

Очкарик глянул на меня, как на микроба, и продолжил разглаживать квитанцию, которая была совершенно не измята. Подлюга.

— В веснушках такая, — сказал я.

Очкарик хмыкнул.

— Да понял я. Как пришла, так и ушла.

— Что?

— Не работает она больше.

— Почему?

— Потому. Я тебе объяснять это должен?

— Не надо объяснять. Просто по-человечески скажи.

— Да откуда я знаю. Пришла зареванная. Откуда я знаю! — раздражился Очкарик. — Меня не касается.

У меня кулаки чесались, честное слово. Но я даже тут сдержался.

— Дай мне ее адрес, — попросил спокойно. — У тебя ведь есть.

Очкарик снова хмыкнул и отвернулся. Скрепя сердце отсчитал мне деньги, положил на блюдце и подтолкнул в окошечко.

— Что тебе стоит? Вон журнал, открой и прочти, — сказал я.

— С какой стати? — ответил он. — Меня ваши шуры-муры не касаются.

— Будь ты человеком, — попросил я. — Только адрес. Или как зовут, а?

— Иди отсюда, а то уволю к черту, — рявкнул вдруг Очкарик.

Я знаю, что это все очень долго копилось. Словно гроза в небе. Не успел Очкарик охнуть, как я уже ворвался в затхлое убежище за плексигласовой перегородкой, схватил его за грудки и поднял над стулом. Он заверещал.

Я просто хотел его тряхнуть хорошенько. Но тут вдруг увидел, как болтаются в воздухе его голые ноги. Оказывается, он сидел, опустив ступни в таз с водой. Рядом стояли огромные ботинки. Июльский зной на дворе, а у него ботинки на каблуке, размера так сорок пятого. А сам он — плешивый карлик. И все замкнуло. Словно гроза. Лиза, рельсы, цветы, по которым муравьи ползут. Людишки, которым лучше не жить на белом свете. Оттиск каблука в сырой земле.

Гроза.

Я швырнул его на стол, и бумажки — его любимые, бережно перебираемые с утра до вечера бумажки, — тут же окрасились кровью. Я поднял его снова и бросил на перегородку, за которой он торчал весь день, невыносимый ядовитый гриб. Он расплющился лицом по плексигласу и сполз, оставив тошнотворный кровавый след. Он визжал тонко, словно женщина. А я ведь никогда не был особенно силен физически. Я мстил ему за Лизу, за девчонку в веснушках, мстил за себя — что мне всегда теперь паршиво и одиноко.

Меня схватили парни-курьеры. Что-то кричали в лицо, пытались успокоить. Думаю, они одобряли меня — за Очкарика-то. Мы ведь все его ненавидели. Но то, что я начал колошматить всех вокруг, кусаться, пинать коленками, они, конечно, не стерпели. Вытащили меня из конторы и бросили у круглых мусорных баков, где вонь стояла такая, что даже в разбитый нос просачивалась.

Не знаю, почему мать приехала в участок. Кто ей позвонил? Может, это я кричал: позовите мать. Тогда я самое трусливое и отвратительное существо на свете, потому что она совсем не должна была всего этого слышать.

— Ты обвиняешь его в убийстве сестры? На основании… ботинок? — говорил коротко стриженный здоровяк в форме, и тон у него был такой, словно он очень-очень удивлен.

А я несколько секунд знал, что это Очкарик. Помрачение или озарение — не скажу, что это было. Но уже прошло.

— Не обвиняю, — ответил я. Рот мой был полон крови, и когда я заговорил, кровь потекла по подбородку. Мать вскрикнула. — Вы говорили, что она, скорее всего, была знакома с убийцей и доверяла ему, потому что сама пришла на Концевую… — мать прижала платок к глазам. — Моя сестра не могла знать и уж точно — доверять этому ничтожеству, — я кивнул в сторону Очкарика.

Очкарик протестующе вякнул. Где-то очень далеко громыхнуло.

— Что же тогда? — спросил здоровяк в форме строго, будто директор в школе.

Что? Гроза, — хотел я сказать, — девчонка с веснушками. Прах, растворяющийся в воде. Дрожащий мост. Мы все чего-то боимся. Потому что мы все чертовски неприкаянные люди. Понимаете?

Пусть бы меня посадили за решетку. В тот миг я был готов и даже жаждал этого. Только зря позвали мать. Кто ей позвонил?

Сначала мне дали умыться над ржавой раковиной, после увели куда-то, но не в камеру. В пустое помещение без окон с голым столом посредине, жутко похожее на место для пыток. А потом выпустили. Мать крепко взяла меня под руку, и мы вышли на улицу. К нам, будто только и ждал, приковылял Очкарик. Правда, он был без очков, которые я разбил первым же ударом в конторе.