Дрожь и оцепенение - [25]

У неё были другие подчинённые. Я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Она могла мучить и других. Однако, она упражнялась в своей жестокости только на мне. Должно быть, в этом была привилегия.

Я сочла себя избранной.

Эти страницы могут внушить мысль, что у меня не было другой жизни вне стен Юмимото. Это не так. Моя жизнь вне компании была очень насыщенной.

Однако, я решила не рассказывать здесь о ней. Прежде всего, потому что речь не об этом. И потом, учитывая количество моих рабочих часов, времени на эту личную жизнь оставалось мало.

Но самым странным было то, что когда я на своём посту в туалетах 44 этажа чистила за кем-нибудь унитаз, мне было трудно представить, что где-то там, вне этого здания, через 11 остановок метро, было место, где меня любили, уважали и не видели никакой связи между мной и щёткой для унитазов.

Когда во время работы я вспоминала о своей ночной жизни, мне хотелось сказать: «Нет. Ты выдумала этот дом и этих людей. Если ты думаешь, что они существовали до того, как тебя сюда назначили, ты ошибаешься. Открой глаза: что значит плоть человеческая в сравнении с вечностью фаянсовой сантехники? Вспомни фотографии разбомблённых городов: люди мертвы, дома скошены, но унитазы гордо возвышаются к небу, рассевшись на насестах водопроводных труб в состоянии эрекции. Когда наступит апокалипсис, города превратятся в сплошные леса из унитазов. Тихая комната, где ты проводишь ночь, люди, которых ты любишь, все это успокоительные иллюзии. Существам, выполняющим столь жалкую работу, по мнению Ницше, свойственно создавать себе иллюзорный мир, земной или небесный рай, в который они пытаются верить, чтобы найти утешение в своих зловонных условиях. Их воображаемый эдем настолько прекрасен, насколько гнусна их работёнка. Поверь мне: кроме уборных на 44 этаже ничего больше не существует. Все только здесь и сейчас».

Тогда я подходила к окну, пробегала глазами одиннадцать станций метро и смотрела в конец пути. Там невозможно было ни разглядеть, ни вообразить себе никакого жилища. «Ты прекрасно видишь: эта тихая обитель — плод твоего воображения».

Мне оставалось только прислониться лбом к стеклу и выброситься из окна. Я единственный человек, с которым произошло такое чудо. Падение из окна спасло мне жизнь.

Должно быть, и по сей день по городу разбросаны мои останки.

Прошли месяцы. С каждым днём время теряло смысл. Я уже не чувствовала его бег. Моя память стала похожа на рычаг для спуска воды. Вечером я его нажимала. Воображаемая щётка убирала остатки нечистот.

Некое ритуальное очищение, тщетное, потому что каждое утро унитаз моего мозга вновь обретал ту грязь, с которой расстался вечером.

Большинство смертных верно подметило, что туалеты — благоприятное место для медитации. Для меня, ставшей туалетной кармелиткой, представился случай для размышлений. И я поняла там одну важную вещь: жизнь в Японии — это работа.

Конечно, эта истина была уже неоднократно описана в экономических трактатах, посвящённых этой стране. Но одно дело прочесть, другое дело — прожить. Я проверила на себе, что это значило для служащих компании Юмимото и для меня самой.

Моя участь была не хуже остальных. Просто она была более унизительной. Но этого было не достаточно, чтобы я завидовала другим. Их жизнь была так же ничтожна, как и моя.

Бухгалтера, проводящие по десять часов в день за переписываем цифр, были в моих глазах жертвами, положенными на алтарь божества, лишённого всякого величия и таинственности. На протяжении вечности покорные рабы посвящали свою жизнь действительности, обгонявшей их: раньше, по крайней мере, они думали, что в этом есть нечто мистическое. Теперь же они не могли больше себя обманывать. Они зря проживали свою жизнь.

Япония — страна, в которой самый высокий процент самоубийств. Я лично удивляюсь тому, что самоубийства не происходят там ещё чаще.

Что ожидало бухгалтера с мозгом, иссушенным цифрами, вне стен предприятия? Обязательная кружка пива в компании таких же измученных, как и он сам, коллег, часы в переполненном метро, уже заснувшая супруга, усталые дети, сон, засасывающий подобно водовороту, редкий отпуск, с которым никто не знает, что делать: во всём этом нет ничего, что заслуживает название жизни.

Самое большое заблуждение — считать этих людей привилегированными по отношению к другим нациям.

Наступил декабрь, месяц моего увольнения. Это слово могло бы удивить: мой контракт заканчивался, а значит, речь об увольнении не шла. И всё-таки это было так. Я не могла дождаться вечера 7 января 1991 и уйти, ограничившись несколькими рукопожатиями. В стране, где до недавнего времени, по контракту или нет, нанимались на работу навсегда, невозможно было покинуть рабочее место, не исполнив при этом всех формальностей.

Чтобы соблюсти традиции я должна была заявить о моём уходе на каждой ступени иерархической структуры, то есть четыре раза, начиная с подножия пирамиды: сначала Фубуки, затем господин Саито, потом господин Омоти и, наконец, господин Ханеда.

Внутренне я была готова к этому. Само собой разумеется, необходимо было соблюсти главное правило, а именно: ни на что не жаловаться.