Дробь - [7]

Я прошел на кухню. Меня всегда забавляла эта традиция всех пьяных людей – превращать в пепельницу любую посуду за неимением настоящей пепельницы, вот и сейчас на столе стояла старая сковорода, наполненная жиром, кусками рыбы путассу, ее же костями и головами вперемешку с пеплом и окурками балканки. Вот оно светское пиршество. Пару чакушечек, стоящих у ножки стола, только дополняли атмосферу тотальной чернухи. Но я не обращал на это внимания, я жил так практически с рождения. Взяв зубную щетку, я выдавил зубной пасты в два раза больше чем обычно – я всегда так делаю, когда просыпаюсь исполненный сил и уверенности в себе, будто ровная и толстая полоса зубной пасты может стать красной строкой в начале новой жизни.

Червь сомнения давно свербил в моем рассудке, нашептывая, что высшее образование не приносит знаний в незрелые головы студентов, а чтобы быть хорошим учеником, всего–навсего необходимо посещать пары и знать на зубок плотные потоки старческого маразма, слитого тебе в уши на лекциях. И лишь тогда ты можешь рассчитывать на хорошее отношение, добротные оценки, автоматы и благосклонность преподавателей, падких на самолюбование и нарциссическое восхищение своими научными степенями, статьями и никому кроме них самих ненужными монографиями.

С этим рассадником ложных идей и пустых, не применимых на практике знаний давно пора было бы покончить. Я не раз порывался войти в деканат и высказать все, что я думаю о происходящем, ну или как минимум робко написать заявление на отчисление, но каждый раз пресекал этот порыв шквалом страхов и нерешительности.

Итак, день был отмечен в календаре подсознания черным маркером серой реальности и обведен красным кругом отрешенности и дзен саморазрушения. Я просто поставил жирный черный крестик на всем, встав на старый новый путь апатии и тихой ненависти.

Глава 2. Падение дзен саморазрушения.

2.1. La Nausee.

Я накинул свое двухсотрублевое пальто и выскочил на улицу. Я не имел четко структурированного плана, и спланированной речи у меня еще не было, но в голове я соорудил каркас завершения давно мучавшего меня гештальта. Внутриличностные конфликты надо уничтожать, и расправа должна быть жесткой и бескомпромиссной, как порно с Аннет Шварц.

Я шел очень быстрым шагом. Но не потому, что стремился воплотить свой план в жизнь. Я навряд ли вспомню, когда в моих движениях появилась излишняя резкость и нервозная торопливость, возможно, я всегда так ходил, но что–то подсказывает мне, что тут есть некоторая увязка с моей нелюбовью к людям и обостренной социофобией. Кто–то может сказать, что любой человек стремиться идти быстро, дабы обогнать шествующего впереди, якобы это все подсознательное стремление к лидерству, первенству. Хуйня все это собачья. Лично я всегда передвигался быстро по одной простой причине: я просто испытываю неприязнь к окружающим. Я не могу смотреть на лица. Унылые, скучные, узколобые, озабоченные бытовым хламом, глаза с отсутствующим выражением. Я хочу скорее пробежать мимо них, не заглядывая в их пустые душонки, я разглядываю каждого обывателя на улицах города, я бы мог заглянуть глубже, но ограничиваюсь исключительно разглядыванием. Я не из тех, кто, увидев кучу дерьма станет тыкать его веточкой (хотя в детстве я любил отковыривать от асфальта засохшие смачные харчки возле магазинов, поскольку они при этом издавали очень забавный звонкий хруст, быть может, именно тогда зародилась моя любовь к нойзу и индастриалу). Я хожу быстрым шагом исключительно потому, что боюсь и терпеть не могу людей и себя, вернее сначала себя, а уже потом (и исключительно по этой причине) всех остальных. Я не только не хочу глубоко всматриваться в кого бы то ни было, но и не хочу впускать их в себя, я просто взбешен, когда кто–нибудь из прохожих начинает протыкать меня пристальным изучающим взглядом, будто выискивая изъян. Я не могу и не умею смотреть в глаза, я увожу взгляд в сторону, я не из тех псов, что рычат и огрызаются, глядя в глаза, я из тех шавок, что скулят и, поджимая хвост, забиваются в углы.

Предполагаю, что когда я был молод, очень молод, абсолютно молод, то бишь был сперматозоидом и несся сломя голову к яйцеклетке своей матери, я был так стремителен не столько потому, что был одержим инстинктами и природными стремлениями, а скорее всего уже тогда во мне зародилась мизантропия, я уже тогда возненавидел своих собратьев сперматозоидов, за их нелепые хвостики и неуклюжие движения. Я несся прочь от этих глупых уродцев и неожиданно для себя стал лидером и первым добрался до яйцеклетки. Ненависть и страх всегда были моими стимулами к развитию, всегда мотивировали меня к активным действиям и явились причиной всех моих немногочисленных жизненных достижений.

Иногда, в припадке творческого садизма, я целенаправленно отправлялся в людные скверы и парки, центральные улицы и прочие оживленные места, с целью начеркать в блокноте пару–тройку более–менее складных четверостиший, поскольку исключительно в состоянии агрессивной, истеричной одержимости у меня выходили, на мой взгляд, самые лучшие строки.

На осколках бутылок, мокрых окурках и мелких камнях,