Дробь - [10]

Эти морщинистые лбы и глаза в пелене старческих доктрин всегда внушали мне ужас, граничащий с отвращением, шайка бездельников, сидящих на государственном бюджете, аромат духов «красный октябрь», нелепые медные брошки на велюровых блузках с ватными плечами, все это воняло совком. Именно эти люди держали в своих ссохшихся ручонках всю энергию молодости, именно эти люди топили молодые умы в сливных бачках своих консервативных учений.

Однажды мне в голову пришла довольно занятная и сюрреалистичная фантазия. Мне привиделось, будто я стоял на старом стуле под красное дерево, этакая постсоветская табуретка, стоял я в своей комнате, свет в ней был приглушен, что придавало дополнительного драматизма всей ситуации. Лишь на фоне работал старый допотопный телевизор, с экрана которого вещали дикторы, вещали о захватывающих вещах, о новых успехах нашей мощной страны в аграрном, экономическом, социальном секторе, о новых успешных реформах, о фестивалях игры на ложках, о визитах одних чиновников к другим чиновникам. Дикторы вещали о диктаторах. Президенты и премьер–министры освещали комнату своими улыбками с телеэкранов. А я стоял на табуретке, продев шею в петлю из длинного usb провода. А передо мной в уютных креслах сидели представителя моей кафедры, они расселись в своих самых лучших платьях, купленных в ЦУМЕ еще при Брежневе, в своих самых лучших брошках из янтаря и малахита в обрамлении из золота. С надменным пафосом они глядели на меня и делали пометки. А я улыбался им старательно, учтиво, пресмыкаясь и демонстрируя весь свой талант лизоблюда, лицемера и скалозуба. На столах перед ними лежала моя предсмертная записка, распечатанная в нескольких экземплярах для каждого представителя комиссии. А потом я спрыгнул и повис. Повис в петле, покраснел и задыхался, бился в предсмертной агонии, пытался схватить еще глоточек воздуха, а жюри переговаривались, перешептывались, кто–то кивал, кто–то наоборот качал головой в недовольстве. Мой научный руководитель делал пометки в предсмертной записке, указывая на излишне публицистический стиль, неправильно построенные и не согласованные предложения, незаконченные абзацы и отсутствие ссылок на первоисточники. Мое тело обмякло и повисло в петле, а жюри скучковалось, вынося окончательный вердикт, они тыкали кончиками карандашей и ручек в сторону моего болтающегося в петле трупа и что–то неспешно обсуждали, скептично поглядывая на предсмертную записку. Затем заведующая кафедрой открыла свой журнальчик, и в графе рядом с моей фамилией нарисовала цифру 4. А в телевизоре премьер–министр рассказывал о введении инноваций в социальную сферу, модернизации ведомственного взаимодействия и развитии оборонного комплекса.

И я вновь ушел от темы.

Я стоял у дверей с табличкой зав.каф. Она давно приглашала меня в гости, но я настойчиво и учтиво избегал встречи с штурмбанфюрером нашей кафедры.

Сердце настукивало бешенные джазовые ритмы, я чувствовал себя словно девственник в свой первый раз. Плана действий у меня по–прежнему не было, я решил импровизировать: ведь так не сложно добиться отчисления. Я робко вошел и встал возле стола заведующей кафедры. Я всегда робко входил и вставал рядом, ожидая пока на меня обратят внимание и предложат сесть и изложить суть визита – такова уж моя робкая натура. Вот и в этот раз я никого не удивил.

Заведующая оторвалась от чтения очередной подшитой папки и взглянула на меня из под толстой оправы своих очков. Она что–то мне говорила, наверняка предлагала присесть и возмущалась по поводу моих задолженностей по дисциплинам, не вовремя сданным отчетам, но я ее не слышал, я весь трепетал, как открытая рваная рана, хорошенько присыпанная хлором. Я чувствовал себя кончиком языка, щекочущим оголенные провода. Руки едва заметно дрожали, ладони и лоб вспотели, по спине протекла капелька холодного пота, заставив меня передернуться, меня бил легкий озноб. Я готов был развернуться и уйти: ощущение, когда вдруг понимаешь, что переоценил свои возможности и был слишком самонадеян, момент, когда охватывает жуткий соблазн отказаться от уже начатой затеи, забиться обратно в угол и продолжать скулить как раньше, момент «а–может–ну–его–на–хуй–не–очень–то–и–хотелось». Со мной такое часто случалось, будь–то попытка сделать зарядку с утра или высказать все свои претензии кому–либо.

И как раз в этот момент я осознал, что любые сказанные сейчас мною слова, будут вязко стекать с моего языка подобно вязким, густым слюням, что конструктивной критики из всей этой затеи не выйдет, что я буду мямлить и нудить, пытаясь спровоцировать оппонента, но вместо этого лишь опозорюсь, выдав невнятную тираду, кишащую словами–паразитами, неуклюжими связками, запинками и нелогичными цепочками. Я прекрасно все чувствовал на подсознательном уровне, я наблюдал свою ненависть и отвращение к этим бюрократическим червям, к их старческому маразму, но я не мог красочно сформулировать и скомпилировать всю это злость в мощный посыл, не мог одной лишь импровизацией создать устный манифест, во мне было слишком мало Гитлера, слишком мало Кастро, во мне был только заика–имбецил.