Древо света - [45]

День, второй, третий… Балюлисы не поминают Морты, но Петронеле, заметил Статкус, частенько останавливается у зеркала или перед оконным стеклом. С интересом разглядывает свои морщины, отеки под глазами, выросшие не там, где следует, волоски. Захотелось с теми, другими сравнить себя? Нет, просто смотрит правде в глаза… Крепче прихватит палку, чиркнет взглядом, словно лезвием косы, и вновь доносятся ее вздохи и причитания, не обязательно изливающие злобу, смело свидетельствуя перед всем на свете, даже перед глухой, поглощающей ее шаги тишиной, что еще жива, хотя и состарилась, что хозяйничает в той самой усадьбе, где родилась, росла, из которой не вырвали ее ни фантазии мужа-примака, ни вихри военной и послевоенной поры.

Лауринас, наоборот, втянул голову, выше приподнялось плечо — горб не горб. Жалел, что раздразнил жену. Раз с такой обидой отнеслась к его словам о Морте, как теперь примет собаку? Был бы еще пес как пес — не косматый злюка, брр! Старик то радовался, что не ворчит пока в усадьбе это чудовище, то сердился. Так-то держишь слово, уважаемая госпожа? Мы, деревенские, тоже люди! Разве не мы и ваш город, и ваших собак кормим? Так вези поскорее этот ком пакли… Неласковый? Не было еще такой скотины, с которой не совладала бы его рука. Он-то ладно, но вот что Петроне запоет? Надо не надо, вертелся возле кухоньки: то хворост рубил, то тупые ножи точил, чего обычно хозяйка не могла допроситься.

— Где ж твоя собака? — будто камнем разбила тишину Петронеле.

Лауринас разинул рот — и ей тоже нужна собака?

— Обещали привезти.

— Как же, привезут тебе. Видят — ротозей, как воск, от обещаний тает… Чего ж не посмеяться?

— Ты же собак больше дьявола ненавидишь.

— Я это я, но ты… Объявил на весь базар, выхвалялся перед всем светом, какой я, дескать, работник, какой садовод! Вот и получай кукиш! Ему, дочка, — обратилась она к Елене, — всякая размалеванная бабенка — уже и раскрасавица, и уважаемая.

Лауринас, удивленный тем, что жена не особенно ярится, тоже не полез на рожон.

— Около Бальгиса отдыхают. Не дождусь, сам съезжу.

— Лошадь прогоняешь, намучаешься — и чего ради?

— Да ради собаки. Ты же, оказывается, без нее жить не можешь!

— Не смеши людей. Мне тебя жалко. Без собаки ты, как без головы. И меня боишься. Пообещал, сговорился — вот и держи слово, нового позора на себя не навлекай!

— Ладно, не стану я из-за собаки убиваться. Передумает — и пускай.

— То-то и оно. А поехал бы сам, просить принялся — оскандалился бы. Глядишь, и цену бы набавили.

— Она и так полсотни запросила, куда уж выше!

— Полсотни в болото? Пенсия-то у тебя сколько?

— Породистая, мать. Весь базар завидовал.

— Ого, дороже поросенка! Может, ее шерсть прясть можно?

Петронеле расхохоталась, засмеялся и Лауринас, пятьдесят рублей для обоих были большие деньги, однако данное слово дороже.

— Лю-у-ди! Есть кто жи-и-вой? — кричали под окнами. Над усадьбой сияли звезды, лил свой пронзительный свет месяц, и все, что говорило о присутствии здесь людей — крыши строений, раскидистые яблони, — словно цепенело от этого крика и жалось к земле. — Какого черта? Вымерли все, что ли? Даже собака не тявкнет. И собаки не держите? Ни кошки, ни собаки? Ну и хозяева! — громыхал мужской голос, и по тону его, не только по словам становилось ясно, что не чужой он этому дому, многое о нем знает, больше, чем случайный путник.

Заскрипели засовы, распахнулось несколько дверей, в туман двора выкатился Лауринас в одном исподнем.

— Среди ночи. Как нежить какая. Ты, что ли, Пранас?

— Я, я, не дух с того света, — весело отозвался тот, кого назвали Пранасом, и Статкусам послышались в его голосе уже знакомые интонации Балюлене, только весело звучавшие. — Не ждали?

— Пранас, Пранюк… Как не ждать! Всегда ждем. Глаза проглядели… — Балюлис обмяк в больших руках сына.

— Среди ночи, как бродяга какой! Что ж ты, детка, письмо не мог отписать, телеграмму отбить? — сурово прервала объятия мужчин Петронеле, выползшая во двор с неизменной палкой в руке, накинув платок прямо на ночную рубашку. — Я бы хлебца испекла, пироги. Нечем и угостить!

— У тебя, мама, ума палата!

Сын подхватил упирающуюся Петронеле, оторвал от земли и закружил так, что вздулась даже бахрома платка. Кружился, держа ее в объятиях и не обращая внимания на крики и попреки, в которых явно проглядывали плохо скрытая тоска и желание, едва ли осознанные, чтобы этот миг не кончался. Наконец, задохнувшись от смеха и напряжения, аккуратно опустил мать на землю.

— Чего это стану я телеграммами вас оповещать? Рассчитывал засветло объявиться. «Москвич», будь он неладен, где ему вздумается, там и артачится.

— Так ты же новый купил, Пранюк! Отец же тебе на новый дал, — ловила Петронеле воздух губами и пальцами. — Это ж тот «Запорожец» на каждом шагу ломался. Неужто и «Москвичонок»?

— Машина не часики на руке, мама, — погладил ее по плечу сын. — И часы останавливаются, хотя и не грохаешь ими по камням. Новая машина тоже дает прикурить! Тем паче у жулика купленная.

— У жулика? — ужаснулась Петронеле. — Зачем же у жулика-то покупал? Не задаром же…

— Как узнать, мама, у кого покупаешь? Машина сверкает, костюм сверкает, слова сверкают… Покупаешь!