Древо света - [47]

— Невестушка, груши-то пробовала?… Невестушка, ранних слив с вершинки нащипал себе… Невестушка, — тщетно пытался подольститься Балюлис; за малейший знак благосклонности простил бы он невестке холодность и отстраненность.

— Как подаешь, неряха? На тарелочке надо! — пристыдила его Петронеле.

— Не лезьте вы к Ниёле, как шершни па сладкое, не любит она. Книгу, учтите, читает не нашу — испанскую. Не по нашим с тобой, отец, носам! — подскочив, заслоняет ее от отца сын и не без гордости поглядывает, видят ли ее, склоненную над книгой, Статкусы.

— Фу, некрасиво хвалить в глаза. — Ниёле лениво двумя пальчиками перевернула страницу. Пранас обиженно отпрянул и снова, как аист, ни за что не принимаясь, отрешенно вышагивает, не в силах придумать себе дела, неловко чувствуя себя в модном приталенном костюме из добротной шерсти. Не только пиджак, но и туфли стесняют, он с удовольствием разулся бы и прошелся босиком по траве, наслаждаясь не раз являвшимся ему во сне, но почему-то и сейчас недостижимым блаженством. Что запела бы Ниёле? Она-то еще ладно, но загудит и иерихонская труба матери. Ее городской сынок — босиком? Скрипнув зубами, сбросил на кучу досок пиджак. Ниёле издали сделала замечание, сложил подкладкой вверх, потом повесил на яблоньку сдернутый галстук, который запестрел там, как сойка. Освободившиеся руки — большие, с налитыми кровью ладонями — рылись, закапывались во взъерошенную бороду. Поседевшая, чуть ли не рябая, она больше подошла бы старому человеку, чем такому бравому молодцу, казалось, сорвал бы ее, как приклеенную, чтобы стать самим собой.

— Чужих лошадей и поить доводилось, и овса им задавать, — тишком, с хитроватой улыбочкой подкатился к скучающему сыну Лауринас. — А что твой драндулет любит, не подскажешь?

— Какой драндулет? — зыркнул на него Пранас, но лицо оживилось, он вдруг сообразил, чего тщетно искал все утро. Заблестели глаза светлой голубизны, под расстегнутой нарядной рубашкой задвигались комья мускулов. Да «Москвич» же! Что, если не этот чертов «Москвич», вызволит из ловушки, куда попал он как кур в ощип? Бросился к машине, открыл капот, принялся ковыряться в моторе, по раскрасневшемуся лицу градом покатил пот. Мастером он был неопытным, ободрал пальцы, каждое второе слово было «етаритай» или еще более сочное, трехэтажное. Уезжаешь на два дня, один съедает дорога, другой — ремонт… И ради этого стоило заискивать перед женой, умолять ее поехать? Но, явись один, старики решили бы, что снова разводится. Разве он тот развод придумал? Ангеле, змея подколодная, более денежного нашла… А, черт с ней!

Пранас вслух сетовал на свои беды, потел, хлебал воду прямо из ведра, однако Статкус не сомневался, что он доволен неполадками в машине, заслонившими дом, деревья, упрекающую, чего-то от пего ждущую тишину. Тут невозможно спрятаться от требующего покаяния материнского взгляда, избежать хитроумных, стремящихся приманить подходов отца, а он вовсе не собирается позволить им сыпать соль на свою рану… Старики догадываются, почему у него все из рук валится. А, не маленький уже, не просить же ему разрешения папы-мамы! Да и как тут не выпить? Отравляла жизнь одна вечными попреками и сказками о том, как другие живут, теперь другая травит постоянными требованиями жалости к себе, будто не пашей земли жительница, травит этой своей книжицей, которую, неизвестно, читает или просто листает, чтобы ею восхищались, этим сосущим под ложечкой «Праниссимо», будто он не взрослый человек, а несмышленыш. Борода не чья-нибудь, ее выдумка. Если не талантом, хоть бородой выделяйся из толпы, а сама ведь не какой-нибудь дирижер — методист Дома культуры, на пудовом аккордеоне пиликает.

— Сбегаю механика позову! — предлагал Лауринас, сын останавливал, уговаривал не горячиться, хотя сам кипел, нестерпимо хотелось выпить.

Все-таки пришлось кланяться механику. Красный тракторенок, синий комбинезон, полотняная шапочка — «Tallinn».

Не говоря ни слова, механик пошарил под капотом, постучал ногтем по аккумулятору.

— А где я новый возьму? Рожу, етаритай? — ухватился за бороду Пранас.

Механик ткнул большим пальцем в себя: вытаскивай, мол, аккумулятор и давай ему.

— Он что, глухонемой? — выпучил глаза Пранас, наматывая на палец волосы бороды.

— Когда ему болтать? — бросил Лауринас.

Механик кивнул, вскочил на свой трактор и укатил.

— Нет, не прощу я этому гаду доценту! — ярился Пранас, Ниёлино «Праниссимо!» прожужжало мимо, не достигнув цели. — Дай мне ружье! Я его, этого жулика!..

— Какое ружье? Что несешь? Прикуси язык-то! — ощетинился Лауринас и тайком огляделся по сторонам, не идет ли кто, не едет ли мимо. — Мало мы настрадались из-за этого куска железа? Я его давным-давно утопил. Забудь про ту гадость, забудь!

Звякнуло суровое и горькое прошлое усадьбы. Что, снова покатилось время назад? Пранас, выпучив глаза, не переставал орать:

— Дурак ты, что ружье утопил! Было бы оно у меня теперь!.. Ну, ничего, отлажу эту рухлядь, продам и на всю выручку — револьвер, етаритай! Попадись мне тогда на глаза этот доцент! Не простой, образованный жулик. Не успел домой пригнать — трах-трах — две покрышки. Лезу под машину — крестовина изношена. Тысячи не наездил — стал бензин подтекать… Мало того, аккумулятор полетел! Нет, в тюрьму сяду, а его, гада!..