Древние памяти. Поморские были и сказания - [3]

В автобиографическом очерке «Запечатленная слава» писатель с теплотой вспоминал атмосферу, властвовавшую в семье, круг отцовских друзей, архангельских моряков и судостроителей,- М. О. Лоушкина, П. О. Анкудинова, К. И. Второушина, В. И. Гостева, которые отличались «отменной памятью, «морским знаньем» и умением рассказывать...»[10].

Живое слово окружало архангельского гимназиста всюду: в балаганных представлениях, в бесчисленных частушках и конечно же в протяжных песнях:

Увы, увы, дитятко,

Поморской сын!

Ты был как кораблик белопарусной.

Как чаечка был белокрылая!

Как елиночка кудрявая.

Как вербочка весенняя!

Увы, увы, дитятко,

Поморской сын!

Белопарусной кораблик ушел за море,

Улетела чаица за синее... (Там же, с. 35.)

Красота произнесенного слова завораживала. Например, «Соломбала» — что-то волшебно-сказочное слышалось в этих звуках, хотя это всего-навсего название древнего архангельского пригорода, где еще в 1693 году была заложена первая в России государственная судостроительная верфь. А красноречие городского Торжка, где, расхваливая свой товар, торговцы и разносчики вытворяли с обычными словами такое, что трудно было устоять перед соблазном что-нибудь купить:

Ну что за блины!

И сочные, и молочные,

И крупичестые, и рассыпчатые!

Правда, бабка,

Я бы свои блины всегда ел,

Кабы денег не жалел (Красноречие русского торжка. Материалы из архива В. И. Симакова.- Из истории русской фольклористики. Л., 1978, с. 111.).

Или:

С моего кваску

Не бросишься в печаль и тоску! (Там же, с. 112.)

Балаганная культура, о которой сегодня можно лишь прочитать в книгах, весь этот презираемый людьми «культурными» раёк, театр Петрушки, карусели, медвежья комедия,- была по самой сути своей демократична и учила обращаться с живым словом бережно; поистине верна пословица: «Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь!» Отсюда подлинные истоки мастерства Шергина-писателя, Шергина-рассказчика.

Принято думать, что лишь высокие образцы фольклора несут в себе подлинно эстетические ценности. Все гораздо сложнее, и, нисколько не умаляя художественное достоинство былин, сказок или народных песен, вслушаемся вслед Б. Шергину в мелодику вроде бы бесхитростных повествований: «Нам, поморам, море — поилец, кормилец. Но море даст, что возьмешь. А чтобы взять, надо суденышко. Без своей посудины, хоть самой утлой, помор не добытчик, а раб богачу. Смала я это понял и терпеть не мог. Редкую ночь суденышко мое мне не снилось: вижу, будто промышляю на нем, и рыбы — выше бортов»[11]. Таких рассказов вокруг нас и по сей день бесчисленное количество, и надо иметь редкое чувство слова, чтобы порадоваться красоте слова произнесенного.

В приведенном отрывке нет той иронии и даже лукавства, которые характерны для творчества Бориса Шергина, и потому хочется привести другой пример, где объективно юмор присутствует, хотя рассказчик вовсе не ставил своей целью рассмешить слушателя: «Нашей Наталье Петровне мадам Люрс заказывала и свое «умершее» платье:

— Сошьешь, Петровна, саван, как положено по уставу, только кружева, и рюш, и воланчики добавишь, и чтобы сзади прорехи ни в коем случае не было. Может, на страшном суде генерал или другая благородная личность сзади будет стоять...»[12]. В этих строках юмор особого, нелитературного рода, и писатель владел им в высшей степени виртуозно.

Однако в профессиональное искусство Борис Шергин пришел не через литературу, а через каллиграфию и живопись, что также определило уникальность его творчества. По совету приехавшего в Архангельск П. И. Субботина, директора художественной школы в Подмосковье, Б. Шергин едет учиться в Москву, в Строгановское училище. Субботин сумел увидеть в поделках молодого человека — в расписанной утвари, в орнаментах, им созданных, в иконах поморского письма — нечто большее, чем простое юношеское увлечение. Субботин разглядел в этой живописной пестроте Мастера самобытного и не ошибся.

И все же слово было главным. В училище он продолжал складывать свои сказки, а в конце 1915 года одна из архангельских газет печатает его очерк о концерте М. Д. Кривополеновой. Позже материалы этого очерка легли в основу его рассказа о знаменитой пинежской сказительнице, помещенном в цикле «Мастера преизящные». А вскоре Борис Шергин сам начинает выступать вместе с М. Д. Кривополеновой как исполнитель баллад и старин, и дебют этот был настолько успешен, что известный русский фольклорист Ю. М. Соколов приглашает писателя иллюстрировать лекции по фольклору. И Шергин с блеском исполняет перед студентами Московского университета весь свой богатый северный репертуар. Перед самой революцией состоялась и первая научная командировка Бориса Шергина по заданию Академии наук в родную его Архангельскую губернию для диалектологических и фольклористических исследований.

Шергин вошел в русское предреволюционное искусство на волне широкого общественного интереса к народу вообще, и к его искусству в частности. Именно в эти годы в поэзии заблистали имена таких поэтов, как Сергей Есенин, Николай Клюев, и целой плеяды так называемых «крестьянских» поэтов. Интеллигенция искала выход из морально-общественного тупика и потому как бы осваивала новые для нее художественные пространства. С одной стороны, фольклор стал своего рода новой модой, но с другой стороны, поворот культуры к фольклору был вполне закономерен. Пророческими оказались слова А. С. Пушкина, предсказывавшего, что «в зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному»