Древлянская революция - [9]

7

Через пять минут компания прибыла в обалдуевскую квартиру. Раскланявшись с председательской супругой, дружно ввалилась в кабинет и окружила письменный стол.

-- Дела-а, -- гулко протянул военком после всестороннего осмотра.

Столешницу действительно разрубили чем-то тяжелым и страшно острым. Орудие обрушилось на стол с такой скоростью и силой, что доска не успела переломиться, края срезов были удивительно ровны, и лишь под столом на паласе лежало несколько древесных крошек. Следов электрического воздействия не было -- полировка сияла.

-- Обсудить надо бы, -- изрек главный милиционер.

-- Надо бы, -- кивнул военком, -- но подождем эксперта.

-- Может быть, пока вы что-нибудь по письму скажете? -- вспомнил о Федоре Федоровиче Рыбакитин, и все воззрились на историка с надеждой, что тот сейчас же распутает этот клубок реальности и чертовщины.

Стесненный таким почти подобострастным вниманием, Федор Федорович уставился в пол и, словно нерадивый студент по шпаргалке, забубнил дрожащим голосом:

-- Стольник князь Иван Чертенок, меньшой Сытин, лейб-гвардии капитан Зернов и действительный статский советник Чапельников -- реальные исторические личности. Князь воеводствовал в Древлянске в начале XVIII века, капитан -- городничий в XIX веке, а действительный статский советник в начале ХХ века был городским головой. Но эти сведения о них можно найти во многих монографиях о госучреждениях России. Меня смущает другое. -- Федор Федорович мгновение передохнул и запономарил дальше: -- Первое: товарищ Обалдуев сказал, что князя будто бы сослал в Древлянск Петр Первый за непочтение к своей личности, будто бы князь плюнул царю в лицо. Да, был такой случай. Но он подтверждается одним-единственным письмом царя к Александру Даниловичу Меншикову, в котором царь пишет... -- Федор Федорович чуть нахмурил лоб, напрягая память, и процитировал: -- "А стольник меньшой Сытин изблевал меня из уст своих и кричал предерзко: мы-де, Рюриковичи, желаем царям Романовым честно, грозно и величаво служить, а угодничать не желаем. Я его за небывалую смелость, майн либер, в Древлянск воеводой послал". Это письмо известно немногим ученым в стране, в нашем же городе о нем я один знаю. А теперь второе: язык ультиматума действительно современный, и писано шариковой авторучкой, но вот бумага... То есть я хочу сказать -- это не бумага...

-- Как не бумага? -- выдохнул Обалдуев.

-- А что? -- насторожился главный милиционер.

-- В наше время разве бывает что-нибудь, кроме бумаги? -- начиная догадываться, все же усомнился Чудоюдов.

-- Вот именно не бывает, -- подхватил Федор Федорович, -- но, как сегодня уже говорилось, факт налицо. Это не бумага, это -- пергамент.

-- Перга-амент? -- в один голос недоверчиво протянули Обалдуев и усатый радикал-интеллектуал.

-- Быть не может! -- пристукнул кулаком по разрубленному столу Рыбакитин.

-- Пергамент, -- уверенно кивнул ему Федор Федорович. -- Смотрите сами... -- И развернул свиток, но ничего растолковать не успел -- раздался звонок в прихожей, и пред очи собравшихся предстал дед Акимушкин.

Дед был взят, видно, прямо с уличной скамейки, как есть -- в валенках, в синей, на Ивана Великого, телогрейке, в кроличьей зимней шапке. Недельная щетина серебрилась на впалых щеках. По морщинистому лицу не заметно было, осознает он ситуацию или нет, но глаза, когда-то синие, а теперь чуть голубые, смотрели осмысленно.

-- Вот он я! -- доложил дед, пырнув паркет костылем.

-- Очень приятно, -- заверил деда Рыбакитин.

-- Иван Петрович? -- освежил в памяти имя и отчество военком.

-- Точно так! -- вытянулся дед перед полковником.

-- Вы, говорят, в коннице служили?

-- Точно так. Можно сказать, от младых ногтей и до седых бровей, с первой германской по конец второй в седле качался. В японскую не довелось: в возраст не взошел. И контужен, и рублен, и пулей бит. Газами -- не случалось, к тому времени полк, почитай, весь лег, так нас, значит, на переформировку...

-- Хорошо, хорошо, -- перебил деда Рыбакитин, которому наплевать было на кавалергардский полк. -- Это все замечательно. Значит, вы нам поможете.

-- Товарищ Протасов, объясните товарищу ситуацию, -- велел военком.

Дед, слушая Федора Федоровича, хмурил седые бровки.

-- Глянуть можно, -- кивнул, дослушав, и зашаркал валенками к столу.

Долго глядел на половинки столешницы, оглаживая срезы, прицокивая языком. Отступив на шаг, повел рукой, словно замахиваясь, и, отвернувшись от стола, приговорил:

-- Нет. Ни шашкой, ни палашом нельзя.

-- Я же говорил, -- значительно вытаращился Чудоюдов, хотя ничего такого не говорил, хотел сказать еще что-то, но дед, не слушая его, продолжил:

-- Тут видно другое оружие. Сабля! Древняя, польская, широкая, тяжелая. -- И пояснил: -- У ротмистра нашего, Потоцкого, такая была. Три кирасы одну в другую клали -- и наскрозь, без потяга, потому как шибко кривая.

И снова в прихожей раздался звонок. На этот раз в комнату вплыл Ханзель. Просеменив к креслу, сел, раскрыл кейс, достал перстень.

-- Я пришел, -- сдавленным голосом произнес, -- чтобы вернуть это. Я это не могу хранить. Я боюсь. Это невероятно. Камень -- настоящий изумруд, глубокого травного цвета.