Драма жизни Макса Вебера - [23]
Но вернемся к вопросу о моральной приемлемости рассмотрения интимных подробностей жизни реальных исторических, да и не исторических персон. Даже в современных или близких к нам по времени культурах имеются широчайшие различия норм приемлемости. Чтобы не совершать экскурсы в отдаленные места, можно взять пример прямо из истории Макса Вебера. Еще до болезни Вебера Марианна писала свекрови Елене об обстоятельствах жизни с Максом достаточно осторожно, имея в виду, что письма будут читаться мужем Елены, отцом Макса, с которым отношения как названных дам, так и самого Макса складывались, как мы уже знаем, не очень благополучно. Но это объяснялось отнюдь не причудами Макса Вебера-старшего, этакого, как мы сказали, германского Фамусова, который в силу своего чиновничьего мракобесия полагает, что ему дозволено все, в частности читать адресованные не ему письма. Отнюдь нет. Чтение писем, вообще контролирование переписки жены было в тот период, как специально отмечает Радкау, формально-юридическим правом мужа. Сейчас нам кажется, что чтение чужих писем недопустимо вообще никак, никогда, не при каких обстоятельствах, даже спецслужбам требуется на это специальное разрешение суда. После смерти Макса-старшего, когда посвящение его в интимные детали брака Макса и Марианны перестало быть угрозой, письма Марианны Елене стали гораздо более откровенными. Так что нормы доступности интимной стороны жизни для чужого взгляда, то есть, если сказать проще, нормы интимности в разные эпохи в разных культурах регулируются по-разному.
О письмах нужно заметить особо: важно не только, кем они читаются, кому их можно или нельзя читать, но и о чем в них пишется. Окружающие Вебера женщины – жена Марианна, мать Елена, а позднее и возлюбленная Эльза – удивительным образом делились друг с другом интимными подробностями жизни и здоровья своего мужа, сына и возлюбленного. Жена во время болезни советовалась с матерью, информируя ее об имевших место поллюциях и эрекциях. В дальнейшем, когда возникла тайная связь Макса и Эльзы, которая была тайной для окружающих, но не для родных – матери Елены и жены Марианны, последняя писала Эльзе, как она рада за нее и Макса и как она всегда старается помочь им соединиться, чтобы любимые ею люди были счастливы. Складывается впечатление, что внутри этого круга секретов и запретных тем ни для кого не существовало (хотя, конечно, жена и мать позволяли себе обсуждение интимных физиологических подробностей болезни Макса, тогда как позднее жена и возлюбленная от обсуждения таких деталей воздерживались). Полезно в этом смысле читать книгу Марианны о Максе Вебере и одновременно (лучше сказать – параллельно) ее частные письма Елене, Эльзе, самому Максу. В книге описана публичная жизнь с элементами частной жизни, влияющими на публично обнаруживающиеся факты и обстоятельства, а в письмах в основном корреспондентки остаются на уровне частной жизни, делая иногда экскурсы в публичную сферу, с одной стороны, и в интимную – с другой. Полезно было бы, конечно, очертить границы этих сфер и их хотя бы примерную «топографию», но это уже выходит за пределы нашего исследования.
И стиль в этих двух типах литературы разный: в письмах, как правило, у всех корреспонденток конкретно-деловой – крайне серьезный у Елены, иногда ироничный вплоть до саркастического у Марианны (с. 69), лиричный у Эльзы вопреки ее насмешливому и иногда саркастично-издевательскому тону в обращении с мужчинами (с. 170). Цинизма у всех трех дам не наблюдается, или я в письмах его не встретил. И только в письмах другой возлюбленной Макса – пианистки Мины Тоблер – некоторый элемент цинизма налицо (с. 214), хотя это ее не портит, как считал, наверное, и сам Макс Вебер. Это о письмах. А в мемуарах Марианны стиль постоянно приподнятый, иронию и насмешку, а тем более цинизм там не встретишь, почти все герои там готовы если не для памятника, то для мемориальной таблички, а если кто-то из них совершает низкие или недостойные поступки, то его вина формулируется не в языке обыденной (а тем более интимной) жизни, а в романтически возвышенных категориях. Попытка изнасилования, например, со стороны друга дома Гервинуса, покусившегося на честь тогда еще юной Елены, матери Макса Вебера (с. 46), представлена как охватившее человека «необузданное пламя страсти» и т. п. Кстати, такое «возвышение» оказывается одновременно и «извинением» поступка, ибо тем самым вина и ответственность с человека снимаются и перекладываются на судьбу, богов, другие необузданные и неодолимые силы и т. п. В упомянутом случае (когда возгорелось «пламя страсти») Гервинус, конечно, ни за что не ответил. Поэтому и кажется интересным читать параллельно письма и мемуары, открывая либо одну и ту же жизнь с разных сторон, либо несколько разных жизней в одной и той же.
Разумеется, подавляющее большинство всех этих писем все же не предназначалось для третьих лиц, более того, не предполагалось, что их сможет когда-то кто-то прочесть, кроме их адресата. Отчетливо это осознающие издатели томов Макса Вебера, куда вошли, например, любовные письма Макса Мине Тоблер и Эльзе Яффе, решают вопрос о публикации этих писем просто, руководствуясь не моральными критериями, а, так сказать, «техусловиями» – раз эти письма доступны, из полного собрания трудов и писем Макса Вебера их исключать нельзя хотя бы потому, что оно полное (MWG II/10, 31). Действительно, если человек не хочет, чтобы его письма читали чужие, он должен об этом позаботиться, как это сделала Эльза Яффе, требовавшая от Макса, чтобы он уничтожил все ее любовные письма и записочки, которые также числились в любовном репертуаре; Макс неоднократно писал, что прочел, скажем, ее вчерашнее письмо и записочку. Специфика записочек, правда, мне осталась неясной; Д. Кеслер предположил, что письма Эльзы Максу носили, так сказать, легитимный характер, их можно было показывать и читать супруге Марианне, а записочки полны были интимных деталей и словечек. Записочки Эльзы так же, как и ее письма, были уничтожены Максом Вебером по ее требованию. Макс Вебер, наоборот, уничтожить его письма Эльзу не просил, хотя они часто, как мы увидим, имели крайне интимный характер. Но это и не могло быть иначе. «Человек литературный», один из любимого им идущего через века сословия
