Драма жизни Макса Вебера - [24]

, писцов и грамотеев, Вебер дорожит тем, что им написано, и гордится обычно тем, как это написано, и поэтому то, что им написано, имеет (с его, да и с нашей, его потомков, точки зрения) ценность иногда даже независимо от мотивов и содержания написанного, а потому не должно быть уничтожено. Такая ориентация характерна обычно для мужчин. Женщинам, за исключением писательниц и филологинь, такое щепетильное отношение к своим писаниям не свойственно. Поэтому том II/10 полного собрания трудов и писем Вебера содержит несколько десятков писем Макса Вебера к Эльзе, тогда как писем Эльзы к Максу (насколько известно автору этой книги) существует очень мало и почти все они еще не опубликованы.

Так что любые письма, которые обнаруживаются, даже имеющие интимный характер, должны включаться в полное собрание. Кроме того, многие из них к моменту выхода этого тома и так многократно цитировались, в частности в используемом нами сочинении Радкау. Я думаю, это правильные аргументы, которыми и мы должны руководствоваться при рассмотрении самых разных сторон жизни Макса Вебера, в том числа и интимных. Тем более что помимо представлений о релятивности культурных норм, что заставляет недоверчиво подходить к любым ограничениям, знание обнажившихся именно в этих письмах и фактах деталей жизни должно помочь, как это станет видно далее, уловить некоторые аспекты идей Вебера, традиционно ускользавшие от внимания исследователей. Ведь очевидно, что мышление происходит не в безвоздушном пространстве чистой логики, которая сама по себе есть продукт мыслительного процесса в живых организмах. Думаю, что, если вдаваться в эпистемологическую проблематику, это уведет нас слишком далеко от темы. Достаточно констатировать самоочевидный факт зависимости идейных построений от того, в каких социальных и природных условиях, включая обстоятельства тела и здоровья, они совершаются. Где-то во второй половине книги мы сможем увидеть, насколько изменились взгляды Макса Вебера на любовь, секс и эротику к концу его жизни (с. 261–272) по сравнению с тем, какими они рисуются в его письме невесте и в других письмах в первой и последующих главах. Конечно, это не результат «автономной», на самое себя опирающейся работы разума, дифференцирующего по литературным источникам, скажем, эротику, сексуальность, любовь и пр., а продукт осмысления тяжелых страданий болезни и любовных переживаний. Это в некотором смысле результат близкого знакомства с демонами.

Язык в науке

Теперь, как обещано выше, несколько слов о языке книги. Ясно, что многие термины и описания, которые встречаются на предыдущих и, возможно, будут встречаться на следующих страницах, трудно отнести к языку науки, особенно социальной, например демоны, да и те же самые поллюции и эрекции. У кого-то даже это может вызвать негодование, мол, какая же это социология. Но посмотрим на вопрос шире. Социология – это двойственная вещь. Есть социология как наука, есть социология как гуманитарное исследование. Применительно ко второму случаю у нас говорят о гуманитарных науках. То есть в нашем языке это различие не выражено достаточно ярко – и то и другое именуется наукой. У нас даже философия именуется наукой – в классификации ВАК есть раздел «Философские науки». Может возникнуть некоторая путаница. А вот в английском языке под наукой (science) понимается то, что мы считаем естественными науками, то есть науки, которые имеют эмпирическое основание и суждения которых могут быть проверены опытом – верифицированы или фальсифицированы. Поэтому если в английском языке говорят social science, то имеется в виду социальная наука, организуемая по модели и методологии естественных наук. В ней должно быть много математики. Science без математики не science. А нарративная социология, такая, в частности, как у классиков и вообще теоретиков, подходит под рубрику «исследования культуры» (culture studies), «философия культуры» или «гуманитаристика» (humanities). Хотя, разумеется, никто не освобождал ни тех ни других – ни саентификов, ни гуманитариев – от требований логики. Логическая строгость мышления и внимание к фактам должны быть свойственны социологам, работающим в обоих жанрах. Разумеется, все эти разделения достаточно условны, в реальной работе социологов часто смешиваются оба жанра и их трудно разделить.

Нас здесь интересует язык, не язык науки вообще (крайне сложные эпистемологические проблемы вроде формирования научных понятий мы не затрагиваем), а тот язык, который можно считать правильным либо уместным в одном и другом типе исследований. Что я под этим подразумеваю, попытаюсь прояснить, сославшись на статью социолога из Австралии – специалиста в culture studies скорее, чем в social sciences – Алана МакКи. Так и хочется сказать: что хорошего может быть из Австралии! («Из Назарета может ли быть что доброе!») Тем не менее он написал интересную статью под любопытным названием «В социальных науках не говорят Titwank». Идея в том, что языковые предписания, практикуемые в социальных науках, с одной стороны, и в гуманитарных – с другой, сильно различаются. В частности, в