Драма жизни Макса Вебера - [103]

Но вернемся в те послевоенные годы. Еще одним выразительным макрополитическим шагом Вебера стала его реакция на требование союзников к Германии в качестве условия мира выдать военачальников, государственных деятелей, развязавших войну, а также императора. Вебер, возмущенный таким унижением Германии, выступил с призывом к начальнику Генерального штаба побежденной германской армии генералу Людендорфу совершить экстравагантный политический шаг. Что бы я сделал в положении ответственного вождя, спрашивает он. Я добровольно перешел бы Рейн, сдался бы в руки американских властей и потребовал бы права выступить перед международным судом. Это был бы акт «суверенного этического самоутверждения», и этот шаг, скорее всего, освободил бы нацию от неслыханного унизительного требования, произвел бы моральное впечатление на победителей, а внутри страны восстановил бы уважение к тем, кто несет ответственность за поражение. Мало того что Вебер напечатал это в газетах, через свои политические контакты он добился встречи с Людендорфом, чтобы получить реакцию на свое головокружительное предложение. Но они не поняли друг друга. Довольно краткий разговор Людендорфа и Вебера воспроизводится у Марианны (МВ, 536).

Л. (Людендорф): Почему Вы приходите ко мне с этим? Как Вы можете предлагать мне подобное?

В. (Вебер): Честь нации может быть спасена, только если Вы добровольно сдадитесь.

Л.: Наплевать мне на нацию! Такая неблагодарность!

В.: И все-таки эту последнюю услугу Вы еще должны нам оказать.

Л.: Я надеюсь, что мне еще удастся оказать нации более важные услуги.

В.: Тогда Ваши замечания не следует принимать слишком серьезно.

Впрочем, речь идет не только о немецком народе, но и о чести офицерского корпуса и армии.

Л.: Почему Вы не обращаетесь к Гинденбургу? Ведь он был генерал– фельдмаршалом?

В.: Гинденбургу 70 лет, к тому же каждому ребенку известно, что Вы были тогда в Германии первым номером.

Л.: Благодарение Богу!

Разговор принял вскоре политический характер, речь шла о причинах поражения и о вмешательстве верховного командования в политику. Марианна пишет: загнанный в угол Людендорф изменил тему.

Л.: Вот Вам Ваша прославленная демократия! В этом виноваты Вы и «Франкфуртская газета»! Что же стало теперь лучше?

В.: Неужели Вы думаете, что я считаю это свинство, которое мы теперь получили, демократией?

Л.: Если Вы так полагаете, мы можем, пожалуй, прийти к взаимопониманию.

В.: Но и прежнее свинство также не было монархией.

Л.: Что же Вы тогда понимаете под демократией?

В.: В демократическом государстве народ избирает вождя, которому он доверяет. Затем избранный говорит: «Теперь молчите и повинуйтесь». Народ и партии больше не должны вмешиваться.

Л.: Такая демократия может мне понравиться!

В.: Затем народ вершит суд – если вождь совершил ошибки – на виселицу его!..

Беседа велась сначала очень взволнованно, затем спокойно и дружелюбно, наверное, после того, как Вебер выступил со своей какой-то спартанской версией демократии. Но по существу они не понимали друг друга, говорит Марианна. Конечно, не понимали! Генерал, наверное, думал: «Что этот дурак профессор явился сюда со своим дурацким предложением!» А Вебер думал: «Сапог сапогом! Разве он может что-то понять!» В общем, Вебер был глубоко разочарован, резюме его было: «Пожалуй, для Германии лучше, чтобы он не сдавался. Впечатление от его личности может быть неблагоприятным. Враги вновь придут к заключению: „Жертвы войны, которая лишит влияния этого типа, были не напрасны!“ Теперь я понимаю, что мир протестует, когда такие люди, как он, ставят ему сапог на затылок. Если он опять будет вмешиваться в политику, с ним надо беспощадно бороться» (МВ, 537). Вообще-то это требование к Людендорфу само по себе было настолько нереалистичным, что приходит в голову предположение, что Вебер и не мог рассчитывать на то, что оно будет принято и реализовано. Скорее всего, оно рассчитано было на внешний успех, на поднявшуюся в прессе и общественном мнении волну, как сейчас иногда говорят, на хайп и ни на что более! Оно должно было привлечь внимание не столько к Людендорфу, сколько к самому Веберу. Иначе просто невозможно объяснить этот политический кунштюк со стороны глубоко образованного профессора и опытного (нет, не политика, но) журналиста и публициста.

Вебер, конечно, тяжело переживал отсутствие собственного политического успеха, особенно на фоне январского провала на выборах в Гессене, где функционеры партии, за которую он выступал, косвенным образом фактически удалили его из партийного списка (с. 337). Ситуация была крайне двусмысленной, ему было нанесено «политическое оскорбление» и, что особенно тяжело, партией, одним из основателей которой был его брат Альфред. Вообще в послевоенной ситуации, когда страна переживала очень трудное время и чувствовалась необходимость как в новых идеях, так и в новых лицах, имя Макса Вебера довольно часто всплывало в политических дискуссиях. Марианна в мемуарах дает краткую подборку. Но и раньше имя Макса Вебера часто почти автоматически ассоциировалось с высшей позицией в германской политической системе. Многие из тех, говорит она, кто читал политические статьи и слушал его речи, были убеждены, что именно Вебер должен стать во главе государства. Один из берлинских друзей писал Елене Вебер (матери Макса) 2 ноября 1918 г.: