Драма советской философии. - [34]

На этом последнем сюжете стоит специально остановиться, тем более, что однажды один путаный человек поставил в один ряд Хай — деггера, Бердяева и Ильенкова, желая этим, так сказать, Ильенкову польстить. Человек, что называется, даже в «святцы» не заглянул. И вообще, по части того, чтобы сначала читать всякие книжки, а уж потом выносить свой окончательный и обжалованию не подлежащий приговор, у нас не все в порядке. А если в «святцы» все — таки заглянуть, то там мы можем прочитать следующее: «…Случается нередко, что появляются в философии и мнимые пророки, старающиеся заворожить молодые умы цветистым красноречием, — писатели типа Шопенгауэра и Ницше, Хайдеггера и Бердяева, и им это подчас удается. Но, как правило, ненадолго. Мода, как всякая мода, на такие вещи обязательно проходит. Мнимой мудростью люди жить долго не могут. Рано или поздно молодые умы распознают, где настоящая, серьезная и вдохновенная философия, а где — лишь ее модный эрзац»⁹.

Надо сказать, что Ильенков в данном случае был слишком оптимистичен, возлагая надежды на скорое прозрение молодежи относительно ложных философских пророков. И философская мода на Бердяева держится не на достоинствах философии Бердяева, а опять — таки на том банальном обстоятельстве, что мало кто прочитал от начала и до конца самого Бердяева. А здесь, впрочем, не надо читать его даже всего, — достаточно одной только его «Философии неравенства», чтобы понять, что это такое.

Относительно «цветистого красноречия» Бердяева я с Ильенковым не особенно согласился бы. Здесь скорее не красноречие, а подкупающая безапелляционная напористость. О какой — то логике здесь вообще говорить не приходится. Плодовитость Бердяева объясняется именно тем, что он просто лепит фразу на фразу, ярлык на ярлык. При этом часто по многу раз повторяет одно и то же. Никакого анализа, никакого «дискурса», никакого конкретного историзма: в истории действуют не живые люди, а психологические духи и онтологически — метафизические сущности, вроде «зависти», «аристократизма» духа и т. д.

Истоки «Философии неравенства» Бердяева надо искать в либеральной реакции на подъем революционной демократии в первой русской революции. Либерал Бердяев именно после этой революции сразу же расстается не только с марксизмом, который у него был такой же модой, каковой он является сам у нынешней молодежи, но и с народничеством, в том числе и с народничеством Достоевского: «На — родопоклонство Достоевского потерпело крах в русской революции».

Однако Достоевский остается мил Бердяеву своей критикой психологии «подпольного» человека. Что же касается Льва Николаевича Толстого, то тут уже никакой пощады. Толстого Бердяев клеймит даже не как «зеркало» русской революции, а как ее идейного вдохновителя: «Поистине Толстой имел не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской».

Кто из наших доморощенных либералов вспомнил добрым словом Толстого? Или Герцена? Да любого представителя русской демократической традиции? Традиции замечательной, уникальной в своем роде. Зато Н.А.Бердяев с его антидемократической «философией неравенства» для нашего либерала — величайший светоч человечества.

Антидемократизм Бердяева проявился уже в «Вехах» и «Из глубины». Но апофеоз этого антидемократизма мы имеем в «Философии неравенства», главная идея которой состоит в том, что все беды человечества проистекают из демократического принципа равенства. «Пафос равенства, — заявляет Бердяев, — есть зависть к чужому бытию, неспособность к повышению собственного бытия вне взгляда на соседа. Неравенство же допускает утверждение бытия во всяком, независимо от другого». Для Бердяева неравенство людей — это не социальный факт, а факт онтологически — метафизический. Бердяев пытается обосновать свою философию неравенства тем, что демократическое равенство вредно может отразиться на состоянии культуры, что носителями и созидателями высших культурных ценностей всегда были аристократы духа, принадлежащие к высшим сословиям. Но это не доказывает того, что к культурному творчеству не способен всякий человек, которому открывается доступ к культуре. Наоборот, факты доказывают, что здесь нет никаких онтологически — метафизических и антропологических препятствий, а препятствия здесь только социального и экономического порядка.

И как разительно здесь отличается позиция демократа Ильенкова от позиции либерала Бердяева. Ведь Ильенков всю жизнь доказывал, — именно доказывал, — и теоретически, и на фактах, что люди равны в своих возможностях развития и ограничены в развитии только внешними обстоятельствами, включая также такое, тоже внешнее обстоятельство, как состояние органического человеческого тела. Значение так называемого Загорского «эксперимента» он видел как раз в том, что человек может приобщиться к высшим культурным ценностям вопреки серьезным органическим поражениям своей телесной организации. И на этой почве, на почве признания человеческого равенства, у Ильенкова в последние годы жизни завязалась тесная дружба с известным генетиком Н.ПДубининым: здесь на одной и той же почве — на почве демократического равенства всех людей, сошлись две линии — линия, идущая от классической философской традиции, которая никогда не отождествляла сущность человека с его антропологической природой, и линия, идущая от современной генетики, которая показывает, что никакие человеческие качества генетически не кодируются и не наследуются. Но какую жуткую истерику это вызвало у образованного обывателя: как так, я равен всем остальным? Нет, Я — единственный (со своей собственностью) и неповторимый… Таким людям невдомек, что если бы своей особенностью человек был обязан не социальному качеству, а своей биологической природе, своим «генам», то среди баранов были бы самые яркие индивидуальности.