Дракон - [2]

Наконец он достал из-под подушки спички, зажег коптилку, накинул пальто, надел валенки на свои исхудалые ноги с уродливо проступившими на них мышцами и стал разводить огонь в железной печурке, растопками, заготовленными с вечера из распиленной книжной этажерки. Проснулась сестра Александра Ивановна, с которой он жил теперь в одной комнате после того, как ее муж уехал на фронт. Александр Иванович поставил на печурку котелок с водой. Это была последняя вода. Потом он открыл ящик стола и достал из него оставленный с вечера кусочек хлеба. Он был аккуратно завернут в белую бумагу. Александр Иванович узнал бы этот кусочек из тысячи. В нем было около двухсот грамм. С трех сторон у него была сплошная, огибающая его корочка, а снизу, сверху и с одного бока он был срезан. Он был продолговатый, невысокий и немного расширяющийся в одну сторону. Самая длинная корочка была гладкая, коричневая, слегка блестящая, будто поджаренная и пористая, как известняк. В буханке это была боковая корка. Две другие корочки были короче. Одна из них была равномерно почерневшая, закругленная и шероховатая, с прилипшими раздавленными крошками по краю (в буханке она была верхней коркой), а другая — тускло коричневая, со сплющенными порами (в буханке — нижней коркой). Снизу и сверху кусочек был срезан в булочной, совершенно ровно, а с бока он был срезан неровно, шероховато, с вдавлиной посредине. Хлеб был по рубль десять копеек, ноздреватый, но не рассыпчатый и довольно плотный и упругий. Он хорошо резался на ломтики и прилипал к пальцам. Александр Иванович срезал все три корочки, пальцами накрошил мякоть в котелок и густо посолил воду крупной солью. Потом он сел перед печуркой, открыл ее дверцу и при свете пламени стал читать греческую грамматику. «Аорист, — читал он, — часто обозначает действие, которое длилось, но которое рассматривается в своей совокупности, без специального выражения длительности, как, например, у Геродота: „город Азот сопротивлялся (факт, рассматриваемый в его совокупности) дольше всех других городов“. Аорист может обозначать, даже общий факт, если только данное действие не рассматривается в его развитии, но только как факт, могущий к тому же повторяться бесконечное число раз, как например, у Феогнида: „и медленный, но хитрый человек догонит быстрого мужа“».

Все это было сейчас, конечно, совершенно ни к чему, но хорошо укладывалось в уме и было приятно, что оно так хорошо укладывается и что ум чем-то заполняется. Александр Иванович подложил в печурку обломанную ножку стула и кусочек фанерки, когда пламя вспыхнуло, снова углубился в книгу. Сейчас уже можно было помешать закипавшее жидкое варево, раздавить плавающие в воде кусочки хлеба и, главное, облизать ложку. Он подкладывал дрова осторожно и тщательно, так чтобы они все время пылали и чтобы поверхность печурки раскалялась именно в том месте, где стоит котелок. И послушная печурка вела себя именно так, как ему хотелось. Расстаться навсегда с самыми близкими людьми (если бы у него были близкие люди кроме сестры) было бы ему сейчас, конечно, далеко не так трудно, как расстаться на некоторое время с топящейся печуркой. Все же надо было, наконец, идти за водой.

Александр Иванович оделся потеплее, поднял воротник и взял в руки ведро и кастрюлю с привязанной к ней в виде ручки веревкой. За водой надо было идти через три дома, где еще лилась из обледенелого крана струйка воды. При входе в подвал, на оснеженном дворе, залитом там и сям нечистотами, стояла застывшая на морозе очередь закутанных во что попало бесполых и безвозрастных существ с ведрами, кастрюлями, баками, кувшинами. Ждать приходилось очень долго. От оцепенения Александру Ивановичу лень было согреваться, топая ногами. Он мог только, чтобы скоротать время, считать про себя: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь, и, сбившись, снова с начала: раз — два — три — четыре — пять — шесть… Ему казалось, что в подвале должно быть теплее. Но там, куда он попал наконец, в полумраке, на мокром цементном полу, среди лязга ведер и злобных окриков на тех, кто, поскользнувшись, проливал воду или, зазевавшись, выбивался из очереди, — было не лучше. Стыли ноги в промокших и обледенелых валенках, стыли руки от железной ручки ведра, больше невозможно было не думать о еде. Он с трудом вытащил из стирального корыта наполнившееся до краев ведро, расплескав добрую четверть. Медленно и осторожно поднимался он по обледенелым ступенькам лестницы, боясь поскользнуться и расплескать воду. Он смотрел на свои большие неуклюжие валенки, которые, казалось, ступали помимо его воли. Они напоминали ему обувь, изображенную на ногах человеческих фигур на крышке одной тысячелетней костяной шкатулки, хорошо известной ему по изображениям в книгах.

— Я уже думала, что с тобой что-нибудь случилось. Хотела идти искать тебя, — сказала ему сестра, открывая дверь. Впустив его, она вышла на площадку лестницы, с веником в руке, посмотреть — нет ли писем в почтовом ящике. Она ждала письма от мужа, с фронта. Она потрясла почтовый ящик и посмотрела в него сквозь дырочки, но там, как обычно, ничего не было. Они вошли в комнату. В отсутствие Александра Ивановича она развернула бурную хозяйственную деятельность. Ее моложавое лицо раскраснелось и казалось еще моложавее, чем обычно, несмотря на исхудалую шею и много новых морщинок. Она с торжеством сообщила о том, что успела сделать в его отсутствие: вынесла помойные ведра и вырубила из них замерзшие нечистоты, убрала комнату, завесила ковром нижнюю часть окна, чтобы не дуло, перенесла из кухни в комнату полочку для посуды и установила ее около печурки, постирала белье, намолола мелкой соли и даже, о чем она сообщила с особенным торжеством, нашла в шкафу пакетик цикория, который оказался страшно вкусным.