Дракон - [4]

Дрова в печурке прогорели. Александр Иванович встал и попробовал суп ложкой. Он съел всю ложку и еще одну. Потом он достал оставленный к вечеру кусочек хлеба и отрезал от него тоненький ломтик. «Слабый я человек, — думал он, — хотя и понимаю греческий аорист».

Сестра его очень долго не приходила. Угли в печурке уже давно погасли. От двери, завешанной ковром, и от окна сильно дуло. Александр Иванович лежал в темноте и считал секунды. Наконец — стук в дверь.

— Похоронили?

— Да. Очень страшно было возвращаться. Я проводила Диму до дому — он еле шел. Совершенно пусто на улицах.

— Зачем ты пошла? Ты же на себя непохожа. Ну что за важность, приехали бы от милиции и взяли. Надо же беречь свои силы.

Она рассердилась:

— Оставь, пожалуйста! — И помолчав: — Но что я видела! Ты себе представить не можешь, что я видела.

— Кушай!

Она пододвинула себе тарелку и, не переставая есть, рассказывала:

— Она лежала у него на кровати, в углу, под одеялом. Я совершенно не узнала их комнаты. Всюду банки, склянки и различные вещи, вынутые из шкафов, разломанных на дрова. Все закопчено от буржуйки. На кровати какое-то логово из пальто и шуб. Вонь от помойного ведра — у него понос. Я вынесла ему помойное ведро и принесла воды. Ему, видимо, трудно. Счастье наше, что мы не на пятом этаже живем. Мы завернули Марию Николаевну, стащили вниз на санках и повезли к саду. Дима настаивал, что не надо на кладбище. Он видел объявление, что там, в саду, «сборка трупов» нашего отделения милиции. Когда мы пришли туда, уже складывали на грузовик. Он был полон доверху. Женщины, которые грузили, спешили и не хотели больше брать. Одна говорит: «Чертовы покойники, надоели!» Когда грузовик тронулся, один труп свалился на снег и развернулось одеяло, в которое он был завернут. Грязное какое-то, не то одеяло, не то портьера. А два трупа так и остались на земле. Тогда Дима говорит, что, пожалуй, все-таки ему бы хотелось повезти на кладбище. Он плохо держался на ногах, приходилось его поддерживать. Он все говорил, что мы все равно не выживем. Я убеждала его, что выживем, что уже недолго. И знаешь, мне так хотелось его уверить, что он выживет, что я сама поверила этому и он, кажется, тоже поверил. Очень много везли туда. В гробах редко, все больше завернутых как мумии. Когда мы переезжали через реку, там лежал труп женщины, развернутый и с вырубленным бедром. На мясо вырезано. А вдоль набережной я насчитала девятнадцать брошенных трупов. Как свалка. У меня очень замерзли руки. Мы притащились на кладбище, когда уже было совершенно темно. Там такая сторожка на кладбище. Мы вошли туда, в ней тепло, топится печь, и пахнет вкусным варевом. Какие-то женщины сидят, которые роют могилы за хлеб. Я не рассмотрела их, в сторожке свет только от печки. Одна из них ела хлеб. Ты представляешь себе, не так, как мы едим, тоненькими ломтиками, а толстенную краюху хлеба! И даже крошек не подбирает. И им совершенно наплевать, они шутят. А тут мрак, мороз и трупы, трупы, трупы, которые волочат, бросают по дороге, сами падают… Она замолчала.

«Так бывало, — думал Александр Иванович, — в средневековых городах, когда во время голода или мора вырастали вокруг церквей братские могилы, память о которых сохранилась и в нашем Новгороде. Но только тогда это казалось неизбежным и обычным и не было сравнения с другой возможной реальностью. Как не казалось необычайным, что огненный дракон летает над городом. Конечно, то, что происходит сейчас, несравненно ужасней».

Александр Иванович сидел в раздумье, в то время как сестра его убирала со стола и прятала посуду. Очень сильно дуло от двери. Снаружи, на улице, стояли мертвые дома без света в окнах, трупы в лохмотьях валялись в подворотнях, на снегу, в залитых нечистотами скверах среди заиндевелых деревьев, нигде не видно было живой души.

Александр Иванович думал не об этом. Он придумывал оправдание для того, чтобы отрезать тонкий ломтик хлеба от кусочка, оставленного на утро, с той его стороны, которая была неровно отрезана и где торчал край корочки. Но он так и не придумал себе оправдания и стал ложиться спать.

Александр Иванович снял большие неуклюжие валенки и поставил их сушиться на остывающую печурку. Эти валенки, казалось, стояли там как человек, у которого голова и туловище уничтожились, исчезли, и только ноги еще сохраняли свое неверное существование, почерпывая жизненную теплоту от остывающего железа.

Июль 1943 года