Дракон - [3]

Она налила похлебку в две тарелки и более полную поставила Александру Ивановичу.

— Я съела несколько ложек, когда мешала похлебку. Мне так хотелось есть, что я еле удержалась, чтобы не съесть все, — сказала она с виноватой улыбкой.

Александр Иванович попробовал протестовать, но она рассердилась, и он взял более полную тарелку. Похлебка была светло-коричневая, вязкая, пузырчатая и оставляла на ложке мучнистую слизь. Она была очень горячая, соленая и кисловатая на вкус. Александр Иванович ел не столовой, а десертной ложкой, чтобы процесс еды продолжался подольше. Кончив, он тщательно облизал тарелку и ложку и, подобрав крошки со стола, проглотил их. Больше на этот раз ничего не оставалось. Еда была уже позади. Оставалось только ожидание вечерней тарелки супа и вечернего кусочка хлеба.

— Ты иди в поликлинику, тебе же нужно продлить свой бюллетень, — сказала сестра Александра Ивановича, — а я пойду помочь Диме похоронить Марию Николаевну. Она ведь до сих пор лежит с ним в одной комнате.

— Не стоит этого делать, только сама свалишься.

— Мне хочется помочь ему. Она была хороший человек. А Дима сам не справится и помочь ему некому. Он еле держится на ногах. Может быть, благодаря ей он и выжил. Когда я встретила ее в последний раз, мне показалось, что она помешалась. Она сказала, что у нее в портфеле дохлая крыса — «для Димки». Она нашла ее где-то в подворотне. Не знаю, съели ли они эту крысу. Своего кота они съели раньше.

— Не все ли равно, где ее похоронят и похоронят ли, — сказал Александр Иванович.

— Для тебя все равно, но ему, наверное, не все равно. Мать же она ему.

— И все-таки ему, конечно, все равно. Он сейчас не чувствует ничего, кроме голода.

— Он, не виноват в этом. Потом ему будет не все равно.

— Я и не говорю, что виноват. Я говорю только, что надо беречь свои силы и не тратить их зря.

Она рассердилась.

Они вышли из дома вместе и пошли в разные стороны.

В вестибюле поликлиники на полу у скамейки сидел человек в ватной шапке, с посиневшими губами. Женщина совала ему в рот крошки хлеба. Они падали на пол. Санитарка выгоняла их из вестибюля. «Приходят сюда умирать, — говорила она с возмущением, — а потом возись с ними. Каждый день здесь на скамейке покойники». Александр Иванович прошел мимо.

Опять бесконечное ожидание среди бесполых и безвозрастных существ с закоптелыми от буржуек лицами, закутанных в грязные лохмотья. Опять возможно только считать секунды: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь — девять — десять, и невозможно не думать о еде. «Человек ли я еще или уже больше не человек? — думал Александр Иванович. — Я неспособен ни на какое человеческое чувство, кроме чувства голода. Может быть, только тем и человек, что сознаю, что я уже больше не человек». Закутанное в башлык существо с лихорадочно блестящими глазами (мальчик или женщина?) сообщает бредовые слухи: блокада прорвана, взят Псков, взята Луга, война скоро кончится, с первого числа будет прибавка хлеба, всем дадут санаторный паек, пришло сто поездов с продовольствием для ленинградцев. По башлыку рассказывающего ползет вошь. Александр Иванович замечает ее и отодвигается. Ему уже кажется, что все его тело чешется.

Он возвращается домой по проспекту, который был еще сравнительно людным. Каждый раз, когда навстречу ему попадались санки с чем-то длинным на них, обернутым или обмотанным как мумия, Александр Иванович вглядывался с боязливым и бесчеловечным любопытством: то ли это или не то? И каждый раз оказывалось, что это именно то. Он насчитал четырнадцать таких санок, пока дошел до дома. Один труп везли на детской колясочке, которая прыгала по рытвинам мостовой. Но и у многих живых, шедших ему навстречу, походка была такая, какая должна была бы быть у трупов, если бы они могли ходить: они шли с ничего не выражающим лицом, держа палку в вытянутой руке, откинувшись назад корпусом, как будто центр тяжести их тела переместился куда-то выше обычного.

Когда он пришел домой, уже темнело. В соседнем квартале горел большой пятиэтажный дом. Зарево было видно сквозь единственное оставшееся целым стекло в окне комнаты. Неизвестно было, отчего этот дом загорелся. То ли от разорвавшегося снаряда, то ли от опрокинутой коптилки, то ли от буржуйки. Зажигательных бомб уже давно не сбрасывалось. Никто не смог бы их сейчас тушить, как никто не тушил этот горевший дом. Александр Иванович не завесил окна, так как зарево в окне заменяло коптилку — можно было сэкономить керосин. Еще рано было затоплять печурку. Александр Иванович лег на кровать и накрылся шубой.

«В одной средневековой летописи, — вспоминал он, — рядом с записями о воцарении и кончине королей, рядом с перечнями епископов или перечислениями воинов, погибших в битвах, рядом с лаконическими сообщениями о вражеских нашествиях, неурожаях или эпидемиях, говорится, что в этом году над страной летал огненный дракон. Событие это казалось, по-видимому, не более необыкновенным, чем сожжение монастыря, убийство королевского приближенного или приезд посольства из отдаленного королевства».

Александр Иванович лежал и прислушивался к редким, гулким разрывам снарядов. Около минуты проходило между отдельными выстрелами. Но вдруг иногда два разрыва следовали непосредственно один за другим. Стекла слегка дребезжали, но, по-видимому, им не угрожала опасность: обстреливался другой район, может быть, Выборгская сторона или еще более отдаленная часть города. Наконец, Александр Иванович встал, затопил печурку, поставил вариться суп и сел с греческой грамматикой перед открытой дверцей. «В греческом языке, — читал он, — основа настоящего времени обозначает действие, рассматриваемое в его развитии, в его длительности; а основа аориста означает действие само по себе. Возьмем следующую фразу из Ксенофонта: „они сражались (процесс, рассматриваемый в его развитии, в его длительности), пока афиняне не отплыли“ (обращается внимание только на самый факт отплытия, поэтому употреблен аорист)».