Драгоценный камень - [13]

Я знаю, что некоторые из вас скажут: «Помилуйте, что вы говорите, ведь ветеринары выдвинули из своей среды многих замечательных общественных и культурных деятелей!» — и это верно, я признаю. И как же мне не признавать, когда из каждого правила есть исключения! Но, уверяю вас, я в число исключений не вхожу. Хоть я и писал когда-то стихотворения в прозе и не раз и не два перечитывал «Страдания юного Вертера», в душе я остался сухим и прозаическим человеком. Но вы не тревожьтесь: в этом рассказе я играю второстепенную роль, а это значит, что я буду говорить о себе не больше, чем о других героях.

Итак, в то время я был еще школьником, мне предстояли экзамены на аттестат зрелости. Учился я в окружном центре, а летние каникулы проводил в селе, где жили и работали родственники моего отца. Я гостил обычно у дяди, веселого человека, превосходного виноградаря, заведующего кооперативным погребом. Мой отец по характеру очень от него отличался. Молчаливый, сдержанный, строгий, он улыбался раз или два в год, но злым он не был. Держаться с людьми холодно и отчужденно его приучила, должно быть, профессия — он служил по судебному ведомству, прокурором. По сердцу ли была ему эта профессия, не знаю, но однажды вечером я слышал, как он жаловался маме: «Какой я юрист, — говорил он. — Никакой! Муравью дорогу уступаю, курицы в жизни не зарезал, а людей на смерть осуждаю, как будто я лучше их». У него была своя страсть — он коллекционировал старинные монеты и изделия. Свои юридические книги он свалил в чулан, а книжные шкафы, этажерки, письменный стол — все уставил позеленевшими бронзовыми вазочками, кусочками керамики и деревянными коробочками со старинными монетами, серебряными и медными.

А дядя был совсем другим человеком. Никакие противоречия его не тревожили, и он всегда выглядел веселым и бодрым.

С севера наше село было окружено грядами низких, пологих холмов, волнами набегавшими на равнину, простиравшуюся насколько хватал глаз. Плешивые холмы вдоль и поперек были пересечены глубокими оврагами. В них скапливалась дождевая вода, и летом туда пригоняли на водопой гусей, свиней и даже буйволов с кооперативного скотного двора. В полдень, когда жара становилась особенно изнурительной, за каждую лужу, за каждое болотце велись настоящие бои. Дальше, за холмами, лежал бесконечный цветной ковер, кое-где слегка приподнятый и накрытый в мглистой дали пепельно-серым небосводом. Там, где были виноградники, ковер переливался густой зеленью, а в зелени маками алели черепичные крыши домов. Но преобладало среди красок золото — тихое море пшеницы и подсолнухов золотилось до самого горизонта, ярко-желтое у подножья холмов, янтарное в середине и цвета перезрелой айвы в затянутой дымкой дали.

С запада и юга к селу подступали невысокие горные цепи, покрытые вековыми дубовыми и буковыми лесами. Лес начинался у самой околицы и, хотя в нем десятилетия работал топор браконьера, напоминал настоящие джунгли. Ходить по лесу можно было только по узким тропинкам, устланным толстым слоем сгнившей листвы, да и те местами заросли кустарником.

В тишине этого старого леса тихо текли воды кроткой речки, не широкой, но и не слишком узкой. Чем ниже она спускалась к морю, тем спокойнее лилась между ровными берегами, прозрачная на солнечных полянах, черная — в тенистых дебрях леса.

Рассказывали, что ночью в лесных ущельях человечьими голосами кричали какие-то птицы и зловеще выли шакалы, что зимой там бродили волчьи стаи, а ранней осенью в лесу появлялись крупные кабаны и добирались почти до самых сел, чтобы полакомиться зрелыми початками еще не убранной кукурузы.

Я не заходил далеко в лес, но знал, что там водится всякая дичь; пальто моей тетки было подбито заячьим мехом, ее кованый сундук покрыт волчьей шкурой, а в большой комнате над комодом добродушно скалила зубы кабанья голова.

Но все-таки вы имейте в виду, что, рассказывая вам об этом крае, я описываю его таким, каким видел и воспринимал его восемнадцатилетний парнишка — в то лето мне только что пошел девятнадцатый. Тогда, кто знает почему, лес был как-то таинственнее и темнее, река глубже и полноводнее, а виноград, сорванный с лозы, несравненно сочнее и слаще. Даже дом моего дяди казался мне более высоким, а фруктовый сад за домом — таким прелестным, что я не могу понять, я ли стал другим или все эти предметы, которые радовали когда-то мой взгляд, были и тогда такими обыкновенными, маленькими, серенькими, какими они представляются мне теперь.

Хотя я по характеру человек сухой и прозаический и всегда был чужд так называемым «поэтическим» настроениям, в те годы я очень любил уходить к вечеру на один из холмов за селом и ждать там заката и прихода ночи, пока над моей головой не начинали проноситься летучие мыши, а на потемневшем небе мерцать целые рои крупных золотых звезд. Я стоял, смотрел и ни о чем не думал, а только радовался. Это была чудная, тихая радость. И я не знаю, чему я радовался больше: золотому закату или стадам, возвращавшимся с пастбища; далеким горам, фиолетовые громады которых вырисовывались в розовом вечернем свете, или телегам, нагруженным снопами, протяжно поскрипывавшим на мягком проселке, который извивался вдоль моего холма.