Оба убийства произошли в один и тот же день, под крышей одного и того же дома и почти в один и тот же час. Из квартиры Теодосия Дянкова, инженера-путейца и специалиста по высокогорному строительству, выскочил — скорее вылетел — доктор математических наук Савва Крыстанов. Этот высокий и стройный человек лет сорока, с седой головой, немного по-старомодному элегантный в своём тёмном в полоску коверкотовом костюме, в ещё более старомодном пенсне на хрящеватом носу, искривлённом, словно клюв хищной птицы, — этот человек выскочил из квартиры инженера Теодосия Дянкова со скоростью, весьма неподходящей для его возраста, чересчур темпераментно для доктора математических наук с седой головой.
Он даже не закрыл за собой входной двери и, оставив её распахнутой, одним духом одолел лестничную площадку, вымощенную цветной мозаикой, обеими руками, как бы тормозя, ухватился за глянцевитый карниз перил и, перепрыгивая через две-три ступеньки враз, устремился на первый этаж.
В этот предвечерний час дождливого осеннего дня и широкая лестница трехэтажного дома, построенного в стиле позднего барокко начала века, и этажи, и площадки перед ними — все будто утопало в невообразимо глухом полумраке, навевающем чувство бесконечной пустоты. За квадратными окнами с поднятыми шторами быстро угасал серый и хмурый безжизненный день.
На улице моросил микроскопический, невидимый дождик. В сущности, то был не настоящий дождик, а какая-то противная и липкая сырость, непрерывно стекавшая с промозглого неба.
Вылетев из парадного подъезда, доктор на миг-другой задержался на тротуаре, глубоко втягивая в себя воздух и оглядываясь вокруг, как человек, самым неожиданным образом очутившийся в незнакомом месте Кто его знает почему, быть может совсем бессмысленно, он снял пенсне и пристально уставился на его стёклышки — словно на них было написано как раз то, что ему более всего требовалось дня того, чтобы немедленно сориентироваться в обстановке. После этой молчаливой консультации со стёклами он снова водрузил пенсне на острую горбинку своею носа.
Напротив старого трехэтажного дома блестели широкие современные витрины квартальной аптеки. Доктор энергичными, хотя уже и более спокойными шагами пересёк мостовую, вошёл в аптеку и, раскланявшись с провизоршей, вежливо попросил у неё разрешения позвонить по телефону.
Итак, он набрал какой-то номер, но оказалось, что ошибся — в трубке но птичьи прощебетал мелодичный женский голосок.
— Извините! — Доктор поклонился. Прижав вилку, он снова (на этот раз медленно и сосредоточенно) стал набирать нужные ему цифры. Делал это он спокойно, без малейшего признака нетерпения, но на лбу и над верхней губой у него проступили холодные капельки пота.
— Министерство?
Ему ответили утвердительно.
Он назвал добавочный номер и, услышав голос, который был ему знаком, и, по-видимому, очень знаком, произнёс скороговоркой, но тихо:
— Инженер мёртв. Я застал дверь отпертой. В квартире нет никого.
В то время как доктор математических наук Савва Крыстанов набирал по телефону первый, ошибочный номер, на чердаке трехэтажного дома, как раз над рабочим кабинетом инженера Дянкова, двое запыхавшихся милиционеров стояли в остолбенении перед трупом своего товарища — младшего сержанта Пятого районного управления ГАИ Кирилла Наумова.
Стоявший впереди держал перед собой электрический фонарик. Жёлтый луч одновременно освещал и труп, ничком распростёртый на полу, и человека, который стоял с поднятыми руками над самой головой убитого. На правой ладони незнакомца темнело ещё мокрое, расплывшееся пятно крови.
Это был высокий и широкоплечий мужчина с кудрявыми волосами, в темно синем непромокаемом плаще. Его массивный подбородок дрожал, трясся так, словно нижняя челюсть держалась лишь на тонкой и слабой пружинке. Человека этого звали Владимир Владов. Болельщикам он был известен как левый крайний пловдивской команды «Тримонциум». Он был прославленным игроком, которого не раз включали в качестве нападающего в сборную страны. Играл он быстро и был очень надёжен в прорыве. Может быть, именно по этой причине болельщики придумали ему прозвище «Танк». Сейчас «Танк» дрожал как осиновый лист и с его правой ладони стекали на рукав рубашки крупные капли крови.
Дом на улице Обориште, построенный в начале века, пробуждал любопытство и доброжелательные чувства лишь у архитекторов и немногих современных любителей позднего барокко. Для обыкновенных прохожих, привыкших к бетону и стеклу современной архитектуры, это был всего-навсего маленький невзрачный дом, теряющийся среди шестиэтажных соседей, наивный своими шторами, предохранявшими его «глаза» от блеска южного солнца, дом с вышедшими из моды трапециевидной кровлей, деревянным балкончиком, орнаментами по фасаду. Точь-в-точь романтичный вальс Шопена в программе эстрадного оркестра, мелодия хоть и совершённая, но давным-давно заигранная, ритм, который уже не может по-настоящему взволновать современного молодого человека.
Дом этот стоял в небольшом дворе, от улицы его отделяла низенькая железная резная ограда. От ограды до парадного входа под изящно изогнутым стеклянным навесом было не более пяти-шести шагов. Эта часть двора была устлана плитами синеватого гранита. Место за домом, лет десять тому назад граничившее с улицей Марина Дринова, сейчас было почти целиком занято массивным шестиэтажным жилым корпусом. Беседка, травянистая лужайка, декоративные деревца — все это исчезло под новой железобетонной громадиной. Все же между двумя домами пролегала узкая полоска ничьей земли — обитатели жилого корпуса выставляли вдоль неё жестяные баки для мусора.
