Дождь - [3]

Мне наскучило ждать, и я уже приподнялся было из травяных зарослей, как вдруг совсем рядом увидел приближающегося человека.

(Черт возьми! Заметил или нет?)

Я поспешно опять присел на корточки. Если заметил, то лучше прямо выйти из укрытия, но столь же вероятно, что он не обратил на меня внимания, рассудил я. Потому что хотя я и сказал «совсем рядом», но расстояние было приличное… Однако одежда этого человека – украшенное гербами кимоно, Хакама[1], надетые на ноги белые таби [2] и асида [3] – так не гармонировала с окружающим. Одно это уже показалось мне странным, но, когда он вдруг свернул с дороги и направился прямо в сквер, тут уж я не на шутку встревожился. Бормоча что-то себе под нос, он двинулся по дорожке, проходящей всего в двух метрах от того места, где я притаился. Видно было, как трясется его бритая, как у бонзы, голова на тонкой шее.

Непрерывно повторяя про себя что-то вроде: «Да, жаль, жаль… Весьма прискорбно», он переложил в одну руку зонтик и белую коробочку, которые нес с собой, и, подойдя к дереву, стал мочиться.

«Очень жаль, очень…» Казалось, будто он сам себе сообщал об этом. Смотреть было противно, как он стоял, почти согнувшись, держа в одной руке зонтик и коробочку, а другой поддерживая хакама, но больше всего меня вывело из себя то, что, даже справив нужду, он и не думал уходить, а все стоял, продолжая бормотать. «Очень, очень жаль. Люди в этом городе заботятся лишь о внешних приличиях, думают только о себе, религия и вера в загоне. Весьма прискорбно».

Может быть, это священник из синтоистского храма? А в белой коробочке листки с предсказаниями судьбы или талисманы, которые он повсюду продает? Но тогда я должен бы почувствовать к нему симпатию как к своему в некотором роде собрату. И вправду, слова его почему-то тронули меня. «Хоть говори, что у тебя семеро детишек, хоть толкуй им, что ничего не ел весь день, – бесполезно. Очень, очень жаль. Люди в этом городе, уж если вдолбят себе, что не их дело, ни гроша не кинут».

Господи, до каких же пор этот тип будет повторять все одно и то же? Вдруг прямо перед собой на дороге я заметил полную женщину средних лет в черном плаще, с сумкой, – она тихо шла, опустив голову. Прекрасный случай! Стоит только выскочить из кустов и замахнуться – и сумка моя, но…

Тут я почувствовал, как стесняет меня этот немощный старик, похожий на священника. По правде говоря, я и сам еще раньше хотел помочиться, но из-за него не мог шевельнуться. Я уже подумал даже, не напасть ли мне прежде на него, но, слыша его нудное нытье, я почему-то не мог сделать и этого. И дело вовсе не в том, что мне было жаль его, а в том, что от его глухого, едва слышного голоса уныние передалось и мне, не хотелось двигаться, и я не знал, что мне делать.

Вскоре бормотание стихло. Но едва успел я облегченно вздохнуть, как вдруг с удивлением заметил, что он, опустив голову, ест бэнто. Тут уж я совсем отчаялся. Сердце мое, крепившееся все эти три дня, дрогнуло, я сразу вспомнил, что с самого утра еще ничего не ел.

Я всерьез разозлился на этого типа. Было явственно слышно, как он с хрустом разгрызает маринованную редьку и давится комками холодного риса, издавая квохчущие звуки, будто курица, заглотившая твердый корм. Я уже почти готов был выскочить из зарослей, вырвать у него из рук только что начатый завтрак и швырнуть в лужу, в самую грязь. В этот момент сзади, из темноты, раздался грубый голос с сильным местным акцентом: «Эй!… – Это был полицейский. – Эй, послушайте, что вы там делаете? У входа ведь ясно написано: вечером в сквер входить нельзя… Уходите живо! Уходите…»

Однако человек лишь молча оглянулся. Словно заведенный, он продолжал орудовать палочками, поедая бэнто. «А, черт с вами!» – Полицейский, видимо потеряв терпение, отошел, но человек и этого не заметил, целиком поглощенный едой.

Я вышел из укрытия. Остановившись прямо за спиной старика, я некоторое время наблюдал, как он ест. С обеих сторон шеи видны были непрестанно движущиеся челюсти, выпирающие, словно жабры. И пока я рассматривал выбритую, как у бонзы, голову с приплюснутым затылком, во мне постепенно нарастала жажда убийства. От кожи, изрезанной от затылка грубыми складками, казалось, исходил затхлый запах маринованной редьки. Как только он покончит с бэнто, я ударю тесаком прямо по его бритой башке. Я расстегнул все пуговицы плаща. Теперь-то я с ним покончу. Но в этот момент снова послышалось его бессмысленное бормотание. «Но я не могу так вернуться. Не могу так вернуться». А куда, собственно, вернуться? И почему вернуться? Может, его беспокоит, что он слишком мало собрал? Не знаю, но мне этот глухой, тяжелый, словно стелющийся по земле голос сразу напомнил и о родных краях, и о темном моем доме, и рука, сжимавшая рукоятку, едва не выронила тесак.

Прекратившийся было мелкий дождь, кажется, пошел снова, потому что послышался шум капель, ударяющих по листьям и по траве, и я ощутил на щеке холодную влагу. Я крепче сжал рукоять и сделал глубокий вдох. А он, по-прежнему держа в обеих руках бэнто и палочки, все продолжал и продолжал бормотать, словно в растерянности: «Но я не могу так вернуться, не могу так вернуться».