Дождь - [22]

Только об этом он и думал с того самого дня, как сбежал из казармы. И еще раньше, когда видел, как секли солдата-дезертира. Как его потом подобрали, поволокли, вывернутые его ноги висели будто у тряпичной куклы.

Вот он лежит на полу камеры, измученный, обессиленный. Он не выдержит порки. Даже и половины ударов не выдержит. Раз, считает ефрейтор. Два. Три. Первые удары жгут словно раскаленные угли. Потом выступает кровь. Медленно, лоскутьями сползает кожа. Боль продвигается в глубь тела. Тридцать. Тридцать один. Боль уже в кишках. В селезенке. В легких. Шестьдесят шесть. Шестьдесят семь. Конец. И ты останешься лежать. Ты уйдешь навсегда. Ты уснешь.

Кирпич под щекой нагрелся. Он отполз немного подальше, прижался к другому, влажному. Вокруг по-прежнему темно, тихо. Он прислушался. Даже ветер улегся. Только где-то далеко лает собака. Далеко от камеры, от этого дома, от площади. Далеко от деревни лает собака. Там, где река. Где горы. Где нет никого.

— А, проклятье!

Лает в горах собака. Если бы он сейчас оказался там, кто смог бы поймать его? Не раз слышал он издалека собачий лай, потом выглядывал из кустов и видел ранчо на четкой линии склона. Голод гнал его туда, и по ночам он подходил совсем близко. Он научился передвигаться бесшумно, то и дело останавливался, прислушивался, будто олень. Стоял против ветра, слушал. Если ветер доносил какие-то звуки, он прятался за холм, смотрел, как шли мимо полицейские с мачете, с ружьями, в пончо, перекинутых через плечо. Случалось, собака на ранчо, учуяв его, начинала лаять, приходилось поворачивать обратно. Ранчо исчезало из виду, он возвращался в горы. Ел гуаябы, корни. Иногда от голода кружилась голова. Если же собака молчала, он вбегал в дом, хватал, что было на очаге, и исчезал.

Но никогда не отходил далеко от своей деревни. В чужом краю незнакомого человека сразу же схватят. Бродил по лесам, по родным склонам, воровал что попало на ранчо. Глядел издали на реку. Туй катился спокойный. Иногда вдали проплывала лодка, и он узнавал кого-либо из земляков.

— А, проклятье?

Утолив жажду, он ложился на берегу, бросал в воду сухой листок, следил, как несло его течением, смотрел долго, словно завороженный, приходил в себя, лишь когда закричит вдруг в лесу чачалака или пролетит с суматошным граем стая попугаев. С некоторых холмов видна была деревня. Деревья на площади, церковь, полицейское управление, главная улица. Люди у дверей харчевни. Спуститься бы сейчас прямо туда, где виднеется человек, прислонившийся к двери. Вот поднялась бы суматоха!

— Ух ты! Глядите-ка, Иларио.

— Дезертир.

— Хватайте его!

Но он далеко от них, один здесь, в горах, где поет среди стволов ветер. По ночам видны были лишь огоньки, они мерцали во тьме. И деревня казалась еще меньше, еще дальше. Он не знает, сколько времени пробыл в горах. И все слабел. Кожа светлела. Из черной сделалась зеленоватой, как хвост каймана. Теперь он ходил медленнее, задыхался на подъемах. Словно бы что душило — приходилось останавливаться, отдыхать. Стоял согнувшись, тяжело дыша и смотрел на свои ноги, на свои руки. Какие тощие стали, совсем высохли. Ладони лиловатые, ногти пожелтели. По ночам уже не хватало сил добраться до ранчо. Он лежал под деревом, стучал зубами от холода. Штаны порвались, висели клочьями. И он страшно мерз. Когда слышался шум, не вставал, не мог. Может, какой-нибудь зверь. А может, и полицейские. Полицейские его заберут. Больше нет у него сил ни сопротивляться, ни прятаться. Он лежал, обреченно прислушиваясь, шум удалялся, и он вздыхал с облегчением. С каждым днем он слабел, он был болен, но не уходил, а, напротив, все приближался к деревне. И все время думал одно: «Если я теперь попадусь, то не выдержу порки. Так и останусь лежать».

Но что-то внутри твердило: все равно не спастись, то — невозможное, страшное — надвигается.

Раза два или три он дошел по берегу до первых домов деревни. Даже осмелился войти в чей-то двор и стащил кусок мяса, вялившийся на солнце.

Рано или поздно его схватят. Спасенья нет.

— А, проклятье!

Он не спит и не бодрствует. Кирпичный пол нагрелся от его тела. Он дрожит не переставая, бьется на кирпичах. Связанные за спиной руки заледенели, зудят. От лихорадки тягучая боль ломит суставы. Надо постараться заснуть, он крепко сжимает веки. Неясное мерцание. Бегут красные точки. Дрожь не унимается, беспрерывно сотрясает тело. Тан. Тан. Тан. Тантантан. Тан. Татан. Кажется, барабаны. То чистая дробь — «курбета», то густо, гулко — «мина». Да, барабаны. Вот так же гремели они тогда; он был у реки; и подполз на четвереньках в темноте к первым домам деревни. Долгое время слышал он только шелест ветвей, лай собак да пение птиц. Но жаркую дробь барабанов не слышал уже давно. Стоя на четвереньках, он отбивал ритм ногой и рукой. Тон, тон, тон, тон, тон, тон. Теплая волна прокатилась по телу. И вот уже близко огни площади, и слышится тяжелый топот множества ног. Темной плотной массой в едином ритме движется толпа. И кажется, будто под ветвями деревьев в том же ритме, вверх-вниз, вверх-вниз, качаются фонари.

Держась поближе к стенам, он осторожно пробрался на площадь. Яростный гром барабанов сотрясает его всего. Он видит, как черные кулаки колотят по натянутой коже, все гудит вокруг, и в голове у него гудит. Он дергается, подпрыгивает. И все кругом подпрыгивает в грохоте барабанов. Женщины. Огни. Деревья, дома, имена, которые так знакомы. Его имя, зовет его кто-то, зовет и зовет. Иларио, кличет, Иларио, Иларио. Иларио, манят барабаны, Иларио, повторяет темнота, Иларио, Иларито, Иларион, Ларито, Ларион. Ларито, ито, ито, ито. Ритмы бегут. Пляшут, дрожат, скачут. И ты пляши, скачи. Бей, барабан. Бей в темноте. Бей.