Дойна о Мариоре - [65]
— Да, — согласился Тома и невольно улыбнулся.
Но Мариора видела, как трудно было отцу поверить в гибель порядка, который он с детства считал неизменным.
На крыльцо вышел Ефим. За последний год он, казалось, стал моложе: никто от него уже не слышал жалоб на боль в ногах и пояснице или на старческую немощь. Ефим всюду старался поспеть, был такой же разговорчивый, по-прежнему любил шутки. Поговаривали даже, что он хочет жениться.
Ефим остановился на крыльце, поискал кого-то глазами.
— Мариора Беженарь! Где она?
Мариора подошла к нему.
— Что я тебе сейчас дам! — сказал Ефим и вынул из кармана небольшой пакет, перевязанный зеленым шнурком. — Видишь, как хранился хорошо у Кучука! — он развязал шнурок, развернул пакет, и в руке его запестрела куча пожелтевших от времени бумажек. Он полистал их, одну протянул Мариоре.
— Возьми. Долговая запись на твоего отца. Четыре тысячи лей! Это с процентами. Отцу уж не нужно, а тебе, может, в приданое пригодится.
Ефим говорил нарочно громко, чтобы слышал Кучук. Тот отвернулся. Люди кругом засмеялись, кто-то крикнул:
— Лучше хозяину отдай! В далекий путь, на дорожку.
— Нет, это… память и Мариоре и детям ее будет, — серьезно сказал Ефим. — Мэй, мэй, куда спешишь? — окликнул он проходившего мимо Семена Ярели. — Поди-ка забери… А это тебе, Тудор. Не хочешь? Ну, можно порвать. Да вот тут еще… На Гечу, на Борчелой, на Штрибула, на Руссу… Возьмите, отдайте, — и Ефим сунул бумажки стоявшей рядом женщине.
Мариора видела, как вздрогнул Семен Ярели, когда понял, что за бумажки дает ему Ефим, как задрожали у него руки, когда он взял долговую запись. Ошалелыми глазами Семен обвел двор, набитый народом, задержал взгляд на отвернувшемся Кучуке, вдруг повернулся и, обеими руками сжимая бумажку, бросился бежать к своему двору.
Мариора тоже держала пожелтевший документ. Буквы на нем были написаны старательно, печати поставлены жирно. Девушка смотрела, но буквы, казалось, росли и расплывались, она не могла ничего разобрать.
А весеннее солнце заливало людей, крыши, траву, маленькими уверенными ростками пробивавшуюся вдоль забора. Солнце лежало и на этом ветхом, еще недавно страшном документе, слепило глаза и точно пробиралось к самому сердцу.
Значит, со старым теперь кончено? Неужели это не сон?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Накануне Мариора допоздна пробыла в клубе.
В воскресенье решили устроить вечер самодеятельности. Шла последняя репетиция.
Кружок самодеятельности в Малоуцах начал свою жизнь всего два месяца назад. Руководить им взялся деятельный и находчивый Кир. Сначала было много трудностей, и самая большая — вовлечь в кружок людей. Работы на поле было немало, парни и девушки возвращались в село поздно, усталые… Конечно, иногда пять-шесть человек собирались у кого-нибудь выпить по стаканчику-по два вина, спеть песню, потанцевать. Такие вечеринки были обычны в селе и особенно часты в этом году, когда в любом доме даже сейчас, в июне, было еще довольно хлеба и вина. Но собираться в клубе, да еще в определенное время, и специально разучивать песни и танцы, чтобы потом выступать перед людьми, — такого никогда не было!
Кир это предвидел и, нимало не смутившись, создал пока кружок, в который вошли одни комсомольцы да Мариора Беженарь.
В канун Первого Мая после торжественного доклада состоялся первый концерт.
О кружках самодеятельности Кир узнал очень недавно и настоящий концерт видел всего раз в жизни, в городе после собрания секретарей первичных комсомольских организаций. Но были в Кире энергия, огромное желание работать. Это ему помогало.
Хотя к затее комсомольцев в селе отнеслись недоверчиво, к началу концерта народу в клубе набилось много. Доморощенные артисты выступали с таким жаром, Васыле с Иляной так лихо плясали «Марицу», что зал гремел от восторга.
— А ну-ка еще, мэй, Васыле!
— Ишь, какие танцоры у нас!
Молодежь потянулась в кружок. Сегодня на репетиции было уже больше двадцати человек.
Две керосиновые лампы горели в углу, на небольшом круглом столике, некогда принадлежавшем примарю. Неровный свет лежал на стенах, покрытых новым трафаретом, освещал возбужденные, раскрасневшиеся лица. В противоположном углу на лавке сидели музыканты. Флуер и флейта вели мелодию — сначала вкрадчивую, ласковую, потом грустную и, наконец, жаркую, плясовую. Николай Штрибул в паре с другим парнем танцевал чабанаш. Николай заметно путал движения, волновался и из-за этого путал еще больше. К нему подошел Васыле.
— Да смотри же сюда! — умоляюще проговорил он и, откинув со лба волосы, подменил Николая в паре. Его гибкая, подвижная фигура стала упругой, ноги с безукоризненной четкостью выделывали самые сложные па.
Николай смотрел, сосредоточенно морща широкий лоб, восхищенно вскрикивал, потом повторял — и путал опять.
Кир расположился в углу, около музыкантов. Он руководил хоровым кружком, только что закончил спевку и теперь сидел за столом. Но большие карие глаза его следили за каждым движением танцующих. Наконец он не выдержал и бросился к ним.
— Ох, Николаш, у тебя только чуб хорошо пляшет. Ты же изображаешь чабана: он сперва потерял овец, а потом находит их. Радуется. Ну, представь: ты женишься на Домнике. Как бы ты тогда заплясал?
