Дойна о Мариоре - [63]

— Мне сегодня предлагали лошадь с коннопрокатного пункта. Я отказался.

— Почему? — удивилась Мариора.

— Ну что — почему? Работаем вместе с Ниршей, у него тягла достаточно.

— Да, даст он тебе тягло, как молотилку в прошлом году!

Тома бросил на землю камыш.

— Опять ты! — укоризненно проговорил он.

Тома, хотя и не мог забыть о потерянной в прошлом году из-за Кучука пшенице, все же спорил с дочерью.

— Опять эта пиявка, — сказала Мариора.

— Нирша обещал дать теперь тягло вовремя. А ты тише, — повысил голос Тома.

Мариора посмотрела на отца: лицо его, несмотря на резкий тон, было просительным. Густые, с изломом, брови девушки сдвинулись, она уткнула голову в колени и, что случалось с ней редко, заплакала.

— Почему ты такой стал, татэ? — сквозь слезы проговорила она. — Ты раньше никогда не кричал на меня. А теперь из-за этого паука…

— Мариора, дочушка, — услышала она над собой совсем другой, испуганно-ласковый голос. Шершавые от работы руки отца легли на ее плечи. — Ничего-то ты не знаешь, девочка, не веришь мне, отцу. Ведь я о тебе пекусь, ты у меня одна. Вот идем со мной, посмотри своими глазами…

— Куда?

— Пойдем, там все поймешь…

Через несколько минут Мариора с отцом, обходя весенние, еще не высохшие лужи, подходила к дому Кучука.

— Ты не знаешь, дочка, — говорил отец все еще виноватым голосом. — Я молодой был, тоже думал, что все хорошо и все люди такие хорошие, как говорят о себе. Поживешь с мое, другое будешь думать.

— Я не думаю, что Кучук хороший, — возразила Мариора.

— Ну да, — согласился отец. — Я тоже не думаю. Нирша, конечно, не святой, любит жать, где не сеял. Но он грамотный человек, умный. Ты хоть теперь тоже грамоту знаешь, но до Нирши тебе далеко…

— А Думитру Лауру тоже далеко? Отчего ты ему не веришь?

— Думитру хороший мужик. Я ему верю. Да Думитру помоложе меня. Говорит, хорошо будет… Сколько жил я, хорошего не видел, разговоры одни. Как при румынах каждая партия говорила: мы то, мы другое, ругала всех, — мы одни хорошие. А приходила к власти, только хуже становилось.

— Так тебе, может, и сейчас хуже стало?

— За всем хорошим, дочка, как за ягодой колючка, плохое прячется. Думаешь, боярин мне мало добра сулил, прежде чем я у него закабалился? Верить людям нельзя. Вот сейчас узнаешь.

Они подошли к дому Кучука, самому большому в селе, под железной крышей. Двор Кучука был обширный, четырехугольный, вели в него высокие каменные ворота. Поперек двора была протянута проволока, вдоль которой на цепи бегала черная лохматая собака. К крыльцу и близко нельзя было подойти.

Собака яростно залаяла. В окно выглянул Нирша. Тома с дочерью ждали, пока в доме переругивались и суетились люди. Наконец жена Кучука, высокая женщина с безразличным лицом, вышла и отвела собаку.

В каса-маре был накрыт стол. Посредине стоял большой графин вина. Тарелок и мисок было много, но за столом сидели только сам Нирша, его брат Тудор, не в пример Нирше рослый и кряжистый, и знахарка бабка Гафуня. Мариора удивилась: зачем бабка-то сюда попала?

Нирша, не приглашая Тому сесть, налил ему стакан вина, поднес — он был уже заметно пьян — и спросил, что нужно гостям.

Тома поздоровался и обратился к бабке Гафуне, почтительно наклонив голову:

— Я ведь с вами, домна Агафия, хотел говорить, знал, что вы у Нирши…

Кучук пристально смотрел на Тому, точно что-то взвешивал. Глаза его трезвели.

— Дочку вы знаете, — продолжал Тома. — Она и в клуб почти не ходит, и с ребятами этими, комсомольцами, я ее не пускаю. Но боюсь за нее… — на лице Томы выразилось страдание. — Единственная ведь дочка. Покажите ей, домна Агафия, чтобы знала она, верила отцу…

Бабка Гафуня и Нирша молча переглядывались. У бабки кровь прилила к лицу. Кучук нахмурился. После долгого молчания он, наконец, сказал:

— Ты мог бы, Тома, прежде зайти ко мне сам, посоветоваться…

А бабка Гафуня уже улыбалась, и ее недоброе лицо снова приняло сердобольное выражение, с которым она обычно пользовала людей.

— Дочка-то выросла… красивая стала… Наверно, и жених есть? — говорила она, смотря то на Тому, то на Мариору. — И платьице хорошенькое… ситчик или сатин? Я не вижу…

— Ситец, — ответила Мариора, чувствуя, как улыбка Гафуни точно давит ее.

Бабка спросила у Мариоры, много ли она напряла за зиму, и хороший ли теленок у их коровы, и многому ли она научилась в кружке Греку, и почему Кира мало видно на селе.

— Умница парень. И красавец стал… Очень он мне нравится, — говорила она, не спуская с Мариоры острых, как иголочки, глаз.

Внезапно спрятав улыбку, бабка сурово сказала:

— Тебя хотели обмануть, девушка. Но я знаю, ты умная, ты не поддашься на обман. Я открою тебе то, о чем большевики молчат, а кто скажет — вешают. Я открою тебе потому, что ты хорошая девушка. Но поклянись памятью матери, жизнью будущих детей, своим счастьем… Поклянись, что никому не скажешь.

Голос старухи становился скрипучим и злобным.

Мариора, словно завороженная блестящими глазами старухи, которые вдруг расширились, одними губами повторила за нею: «Клянусь», — и в подтверждение своих слов съела какой-то сладко-горький корешок, который бабка вынула из кармана. Нирша протянул Мариоре стакан вина: она отказалась, но отец сказал «выпей», и девушка выпила.