Дойна о Мариоре - [51]

Мариора задержалась: ее привлекли укрепленные на листе бумаги какие-то невиданные плоды — белые и золотистые, похожие на желуди, только раза в два больше и с перехватом посередине. Ниже были приколоты червячки: совсем крошечные, величиной с булавочную головку, потом все больше и больше, наконец, зеленые гусеницы величиной с палец. А еще ниже — бабочки, напоминающие капустниц, только с темными жилками на крыльях.

— Что, хорошие коконы? — раздался голос сзади Мариоры. Она вздрогнула, повернула голову. Рядом с ней стояла одна из колхозниц, перебиравших зерно, полная, круглолицая девушка.

— Так это такие шелковичные коконы? — спросила Мариора. Она слышала о них, но в Малоуцах шелководством не занимались. — И тоже колхозные?

— Ну, конечно, — девушка даже пожала плечами, удивляясь такому вопросу. — Ведь мы на первом месте в районе по шелководству.

— Мариора! Ты что же пропала! — послышался откуда-то голос Тудора.

Мариора кивком поблагодарила девушку и побежала за земляками.

Делегатов встретил приземистый человек в очках. Он провел гостей в дальнюю, самую большую комнату, уставленную рядами лавок. Здесь на стенах висели большие листы бумаги, на которых были нарисованы кубики и кружки, кривые линии, цифры и буквы.

Делегаты почтительно сняли кушмы, усаживаясь, старались не шуметь. Человек в очках — это был Павел Тимофеевич Санчук, колхозный агроном, — стоял, облокотившись о стол, заваленный книгами, газетами, какими-то коробочками.

— Ну что же, видели наш колхоз? — выпрямляясь, спросил он, когда все сели.

— Видели, спасибо.

— Есть на что посмотреть?

— Живете, лучше не надо!.. — воскликнул Тудор, вытирая запотевшее лицо.

— Нет, надо еще лучше, — усмехнулся агроном, оглядывая всех улыбчивыми, даже сквозь очки яркими глазами, и его некрасивое лицо с крупным кочковатым носом и толстыми добродушными губами стало вдруг очень симпатичным. — Надо, — повторил он с силой. — Все, что вы у нас видите, создано за десять лет, а пройдет еще десять, Журы снова будет трудно узнать. А впрочем, — Павел Тимофеевич медленно подошел к окну, посмотрел на улицу, залитую светом электрических фонарей, потом вернулся обратно. — Впрочем, вас больше интересует, как, — он подчеркнул это слово, — как мы создали то, что имеем сейчас…

Агроном рассказывал медленно, порою задумывался, подбирая понятные всем слова. Появившаяся в его больших рабочих руках палочка скользила по картинкам, что висели на стене, тихонько постукивала, когда он повышал голос. А изображения на стене оживали, наполнялись смыслом.

Павел Тимофеевич рассказывал, какими были Журы до организации колхоза (Тудор толкал Филата, шептал: «Как наши Малоуцы»), какие кредиты давало государство молодому колхозу на строительство для покупки инвентаря и скота, как создавалась МТС, которая обслуживает колхоз, как трудно было колхозу, пока не научились учитывать труд, и как трудодни, эта новая единица труда, прочно вошли в жизнь и быт колхозников, послужили опорой для увеличения производительности их труда.

— И вот хотя бы социалистическое соревнование взять, — говорил Павел Тимофеевич. — В тех условиях, в которых вы жили, это просто трудно понять. А в наших условиях, когда все равны и живут собственным трудом, когда труд для каждого человека действительно доблесть и честь… Вы знаете, что такое для нас социалистическое соревнование? Это один из главных наших двигателей. Ведь вот смотрите. — Палочка Павла Тимофеевича поднялась к листу бумаги, усеянному цифрами. — В единоличном хозяйстве плуг поднимает в среднем десять-двенадцать сотых гектара в день. Верно?

— Верно! — поддержали агронома. — А то и семь-восемь, если лошадь плохая.

— Так. Трактор у нас в тридцатом году поднимал пять гектаров в день. В тридцать первом трактористка Анна Поярели дала рекорд — семь гектаров, в тридцать втором Ион Балан, он соревновался с Марией, — десять гектаров. Но ведь когда люди соревнуются, они не останавливаются на достигнутом! Теперь мы поднимаем по двенадцать гектаров в день.

— По двенадцать гектаров? — недоверчиво спросил Павла Тимофеевича сосед Тудора, худой старик с седой головой.

А Мариора сидела, прислонив голову к плечу Филата, слушала и вспоминала виденное за день: теплицы, зернохранилища и погреба, винные склады, в которых стояли стоведерные чаны, кузню и гончарную мастерскую колхоза, добротные дома колхозников… Колхозники радушно принимали гостей. На вопросы, как живется, открывали сундуки; и люди видели там такие мохнатые клетчатые шали, суконные пиджаки, ненадеванные юбки, такие цветастые отрезы ситца, какие бессарабскому крестьянину и во сне не снились. Сразу не верили, шли в другие дома и там видели сусеки, доверху полные зерном. А смуглая девушка, ровесница Мариоры, показывая хлебные запасы семьи, сказала виновато:

— У нас больше было бы, да кукурузу в колхозном амбаре пришлось оставить, некуда ссыпать — видишь.

В Журах Мариоре ни разу не попадался полуголый или закутанный в лохмотья ребенок, каких можно было видеть в Малоуцах почти в каждом доме. Снега еще не было, но никто уже не ходил босиком. А в домах колхозников были собственные радиоприемники, точь-в-точь такие, какой Кир привез в клуб, горели удивительные электрические лампочки, которые не требовали ни масла, ни керосина, а светили, как солнце. Сначала Мариору эти лампочки просто пугали.