Дойна о Мариоре - [49]

— Ну, как на какие? Мы — я, жена и дочка, — кроме всего другого, двести пудов пшеницы этой осенью получили. Куда нам столько? Половину продали. Да наличными деньгами пять тысяч.

— Четыре тысячи восемьсот семьдесят, — поправила Досия.

— Ну, все равно…

Тудор заерзал на лавке.

— Так, значит, не очень бедно у вас в колхозе? — понизив голос, спросил он.

— Бе-едно? — протянул Василий, и в голосе его послышалась обида. — Отчего же у нас будет бедно? Или мы не работники? У нас в колхозе этой осенью семь человек к награждению представлены, а ты говоришь — бедно…

— К награждению? — озадаченно проговорил Тудор.

Придерживаясь за борта машины, уверенно передвигаясь по тряскому кузову, в котором Мариоре и подняться было страшно, к ним подошла Досия.

— О чем это вы поспорили, татэ? — спросила она отца, улыбаясь.

— Да не поспорили, — с досадой махнул рукой Василий. — Так это… Они, наверно, наслушались сказок о колхозе, какие нам кулаки во время коллективизации рассказывали, а теперь сомневаются, проверяют…

Досия села рядом, примиряюще засмеялась.

— А вы думаете, он всегда таким передовым был? — кивнула она на отца. — Помню, когда нашу лошадь в колхозную конюшню вводили, он стоял на дороге, взявшись за голову вот так, — Досия ладонями сжала виски, — а сам все твердил: «Что теперь будет, что теперь будет?..»

— Ну, дочка, что там вспоминать, — смущенно сказал Василий.

— Почему же не вспомнить? — улыбаясь, отозвалась Досия.

В это время машина остановилась на развилке дорог, у каменного круглого колодца. Шофер вынул из кабинки ведро и пошел набрать воды.

Досия встала с лавки, туже завязала теплый платок и сказала, всматриваясь в поле, в голубовато-зеленую поросль озимой ржи:

— Вот тут лежала наша межа. Я еще маленькая была, когда ее запахивали. — Досия улыбнулась той снисходительной улыбкой, которой провожают отжившее, никому не нужное.

Машина с шумом перевалила последний холм, и впереди открылось село Журы.

Село тянулось вдоль Днестра. Машина шла берегом, и река, промелькнувшая перед делегатами, когда они переезжали мост, теперь стала хорошо видна.

На небе, в последние дни хмуром, укутанном седыми тучами, сегодня с утра выглянуло солнце, золотом лучей залило и поля, и серые безлистные сады, и волнистую тесьму дороги; множество искр заиграло на поверхности Днестра.

А Днестр был, точно лента, вырезанная из ясного нежно-голубого неба и положенная на землю, чтобы украсить ее ткань, расписанную яркими, не пропавшими и зимой красками — изумрудной озимки, светло-желтой стерни и такой же, как в Бессарабии, каракулево-черной пахоты. Несмотря на то, что уже стоял январь, река еще не думала замерзать. Ветер поднимал на ней искристо-белую рябь и, напитанный влагой, летел дальше по полям. Левый, пологий, берег Днестра был окаймлен светло-желтой полосой заливных лугов, а правый, высокий и обрывистый, изрезан седыми меловыми гривами. На правом берегу, там, где он был несколько ниже, как раз напротив Жур, лежало другое село. Оба они были видны как на ладони. Журы цвели красными и зелеными железными крышами, оранжевыми — черепичными. Виднелись правильные широкие улицы, крупные постройки, а на самой большой, должно быть, главной улице стояло несколько высоких, как в городе, двух- и трехэтажных домов.

— Видите два белых здания рядом? — стараясь перекричать шум машины и свист ветра, сказал Василий. — Это колхозная больница. А красное трехэтажное — школа.

— А то что? — спросил Филат, всматриваясь в село на противоположном берегу.

— А это Жоры, — ответил Василий. — Там у меня старшая сестра замужем. Мы с ней двадцать два года вот так только через реку и переглядывались.

Филат смотрел на серые камышовые крыши Жор, низенькие касы, паутинку кривых узеньких улиц. Серый и блеклый вид села немного оживлял только голубой купол маленькой остроглавой церкви. За околицей села, начинаясь от Днестра и уходя далеко к горизонту, лежали разноцветные заплатки крестьянских наделов. Все такое же, как в Малоуцах.

— Журы и Жоры… — задумчиво произнес Филат.

«Партизанул рош» принял гостей радушно. Сначала их пригласили в столовую, в которой было так же чисто и красиво, как в городской, потом хотели устроить отдыхать. Об этом им сообщил председатель колхоза.

Филат отложил новенькую металлическую ложку, которой ел фасолевый суп с мясом, вытер рот, поднялся со своего места и, перекрывая шум голосов, сказал, обращаясь к председателю:

— Домнуле… то есть товарищ председатель… — Филат смущенно улыбался и разводил руками. — Вы уж нас уважьте… Ведь мы сроду такого не видали… Не отдыхать же мы сюда ехали…

Его поддержали:

— Мы не устали!

— В городе отдохнули.

— Лучше свой колхоз показывай!

Председатель посмотрел на гостей, чуть заметно улыбнулся:

— Ну, как знаете…

Большими и маленькими группками разошлись бессарабцы по Журам. Расспрашивали, верили и не верили, и всё удивлялись.

К обеду солнце растопило смерзшуюся ночью грязь, и, если бы не щебень, которым были вымощены улицы, не деревянные мостки, делегатам пришлось бы плохо.

— Гляди-ка, — заметил маленький чернявый бессарабец в рваных опинках. — У них на улице лучше, чем у нас в доме.