Дойна о Мариоре - [47]

Семен натянул вожжи, слез с каруцы.

— Значит, едете? — спросил он, с любопытством оглядывая односельчан, точно в первый раз видел их.

— Едем.

— Вы не торопитесь там, хорошенько все посмотрите! — доставая из кармана коробку папирос, попросил Семен. — Всем селом вас будем ждать. Угощайтесь, — он протянул раскрытую коробку. — Вчера решил побаловаться, купил. Первый раз в жизни папиросу курю. Не нравится. А придется докуривать, бросать-то жалко. — Он сунул папиросу в угол рта, подошел к своей каруце. Откуда-то из-под сена вынул отрез яркого сатина. — Посмотрите, вчера Вере купил. Теперь у нее платье из городской материи будет. Дожила дочка!

— Хорошая материя, — оценил ткань Филат. — Прочная и красивая. Сколько стоит отрез?

— Да даром! Полтора ведра вина продал — вот тебе и платье. При боярах такое платье бочку вина стоило бы.

— Катинка-то твоя живет? — опросил Тудор Семена, доставая кисет с табаком.

Семен довольно улыбнулся — на Катинку они нарадоваться не могли. Корова была хорошая: крупная, упитанная, а главное, молочная — Вера надаивала почти по два ведра молока в день. Семен сам выходил встречать ее из стада, часами возился в сарае, ревниво следя за чистотой стойла. Даже Вера замечала ему:

— Тебе корова дороже дочери стала!

— Что ты болтаешь! — сердился Семен и доказывал: — Ведь мы с твоей матерью всю жизнь о корове мечтали. Вот выйдешь замуж, будут у тебя свои дети — поймешь.

— Ладно уж, — отмахивалась Вера.

О Катинке Семен готов был рассказывать до вечера.

— Вот вернетесь, — сказал он, — приходите, сметаной угощу.

— У нас теперь своя сметана есть, спасибо.

— Ты чего это уставился? — спросил вдруг Тудор, заметив, что Семен рассматривает ноги Филата.

— Опинки мне ваши не нравятся.

— Смотри-ка! — проговорил Тудор и подмигнул Филату. — Что значит во дворе корова завелась! Может быть, Семен сапоги нам даст?

— Дам, — просто сказал Ярели. Он подошел к каруце и, к удивлению Тудора и Филата, вытащил откуда-то из мешков две пары новых сапог. — Мы с Алексеем вчера купили. Померяйте. Все-таки в Тирасполь едете, неудобно.

Сапоги пришлись впору.

— Ну, вот и красуйтесь в них, а приедете — отдадите. Не стопчете за три дня.

Семен охотно согласился отвести подводу обратно в Малоуцы. Все устроилось неожиданно хорошо.

Первый раз в жизни Мариора ехала на машине. Она сидела на лавке, прикрепленной к борту кузова, обеими руками вцепившись в кожух Филата. Машина была полна: с котомками за плечами сидели делегаты из других сел. Ветер высекал слезы из глаз, машина подпрыгивала на ухабах размытой, избитой колесами грунтовой дороги. А мимо пролетали расцвеченные зеленой озимью поля, серые безлистые леса, деревни — выводки беленьких кас, крытых камышом, и все время вдоль дороги мелькали столбы, над которыми тянулась проволока. Через несколько часов, когда Мариоре казалось, что она уже не в силах терпеть эту быструю, тряскую езду, машина въехала на большой с высокими железными перилами мост, перекинутый высоко над водой. Река была широкая, шире Реута. Вдоль берегов ее плыли, толкаясь друг о дружку, тонкие серые льдины.

— Днестр, — сказал кто-то из делегатов.

— Уже Днестр? — спросил Филат, и в голосе его были удивление и не свойственная ему торжественность.

Это слово точно разбудило крестьян. Завозились, заговорили, перекрывая шум машины.

— Так вот он какой!

Молодой паренек в надетой набекрень смушковой шапке рассказывал:

— Я был здесь. В тридцать восьмом году на том берегу ярмарка проходила, так мы ходили глядеть. Погода стояла ясная, тот берег хорошо было видно. А потом полицейские приехали, разогнали, кто смотрел. Меня один дубинкой прямо в кровь избил.

Сосед паренька, худой молдаванин в потертом кожухе явно с чужого плеча, кивнул головой:

— Мой брат в том году совсем на ту сторону перебежал — к советским. Если б его поймали, и вовсе убили бы…

Наконец машина въехала в Тирасполь.

Делегатов съехалось очень много. Все больше мужчины. Видно было, что оделись они в самое лучшее, многие были не в домотканом, а в городских пиджаках, на ногах вместо опинок фабричные ботинки. Все были в высоких серых и черных кушмах.

Мариора все время держалась около Филата, точно он был ее защитой, но она видела, что и взрослые чувствовали себя здесь робко и смущенно.

Обедали делегаты в столовой. Вкусные блюда им подавали в посуде, которая не уступала боярской, обслуживали их лучше, чем Гаргос обслуживал в своей корчме богатых посетителей.

Затем их куда-то повели. Они сняли верхнюю одежду и получили взамен круглые блестящие жестяные бляшки. Потом Мариора, Филат и Тудор очутились в огромном зале. На покатом полу тесными рядами, оставляя лишь узкие проходы, стояли кресла — большие, мягкие, обитые красным бархатом, — такие, как у боярина, даже еще лучше. А в глубине зала почти во всю стену был протянут большой бархатный полог.

Крестьяне заполняли проходы, толпились. Мимо проходили люди, одетые в городское, приветливо улыбаясь, говорили:

— Садитесь, пожалуйста, товарищи. Садитесь.

Мариора нерешительно посмотрела на мягкий чистый бархат. И вдруг увидела, что люди садятся прямо на пол, в проходах между креслами. Потоптавшись, сел на пол, и Тудор. Тогда присела и Мариора, удобно опершись спиной о ножку кресла. Все было хорошо, лишь плохо было видно. Один Филат уселся в кресло и невозмутимо поглядывал по сторонам, словно он всю жизнь сидел в таких креслах. Кругом забегали люди, раздались тревожные голоса: