Дойна о Мариоре - [108]

Мариора хотела возразить: она ведь лично для людей так и, не успела ничего, в сущности, сделать. Но Грекина, перебив ее, сказала:

— Кончится война, давай вместе жить, а, Мариора? Полюбила я тебя… Дочкой мне будешь.

— Мне в Малоуцах хочется жить, тетя Грекина, — тихо сказала Мариора.

— Ну, хоть приходить ко мне будешь?

— Буду, тетя Грекина! — с внезапной нежностью промолвила Мариора и, обняв женщину, крепко поцеловала ее.

За забором что-то лязгнуло. Мимо калитки, на едва светлеющем фоне неба, мелькнула согнутая фигура. За забором послышался шорох.

Мариора вскочила.

Грекина взяла с завалинки пустое ведро и пошла к калитке — будто за водой.

Может, показалось? Может, так… люди идут мимо?

Чувствуя, как у нее дрожат руки, Мариора наклонилась к крыльцу, нащупала конец бечевки и сильно дернула ее. Бечевка огибала касу и оттуда, по крыше сарая, уходила в сусуяк.

Так условлено было предупредить Лаура, если будет замечена опасность.

В этот момент за калиткой раздался страшный крик Грекины и тотчас оборвался.

Мариора хотела бежать к сусуяку, но спохватилась: нельзя подходить к нему. Может, жандармы не догадаются…

Во двор никто не входил.

Но вот Мариора услышала крадущиеся, быстрые шаги. Она хотела броситься в касу, спрятаться. Но разве это поможет? Выхватив из-под крыльца заранее положенную туда гранату и прижавшись к стрехе, она стала ждать.

Из-за угла касы метнулась темная фигура. Мариора бросила гранату. С грохотом полыхнул огонь, свет вырвал из темноты пригнувшихся в глубине двора жандармов, в лицо ударил горячий воздух, посыпались комья земли, совсем рядом кто-то громко застонал.

И вдруг тяжелый удар оглушил ее…

Андрей пришел к ней в касу, он сидит на лайцах и улыбается. «Андрей, милый… я ничего не хочу, только бы видеть тебя, говорить с тобой». Она несет ему угощение, но кто-то сзади хватает ее, душит и тянет назад. Она мучительно хочет встать и не может ни шевельнуться, ни крикнуть. Впрочем, разве это Андрей был у нее? Нет, это Дионица. Нет, не Дионица, а Кир. Как они попали к ней?

Напрягаясь, Мариора пошевелилась и открыла глаза. Она была одна. Над ней низко нависал глиняный, потрескавшийся потолок маленькой каморки. Из решетчатого оконца под потолком на холодный земляной пол падал солнечный луч.

Из-за стенки доносился протяжный негромкий плач. «Грекина!» Вчера случайно Мариора узнала, что по соседству с нею заперты Грекина и Семен Ярели с женой. Подтянувшись на здоровой руке к оконцу, Мариора видела, как их водили на допрос. Обратно идти они не могли, их тащили жандармы.

Но страшнее всего Мариоре было услышать разговор жандармов, остановившихся неподалеку от сарая — тюрьмы малоуцкого жандармского поста. Из этого разговора. Мариора узнала, что Лаура увезли в город. После полудня к ней заходил Челпан. Должно быть, он сам отвозил Лаура в город и только что вернулся: на коричневом кителе и на сапогах его густым слоем лежала пыль. Мариора сидела на полу. Холодея, она поднялась.

Намотав на руку волосы Мариоры и таким образом удерживая ее голову, он тяжелым, точно свинцовым, кулаком стал бить ее — в щеки, в глаза, в грудь. Она билась в его руках и глухо вскрикивала.

— Большевистская порода! — рычал над нею Челпан.

Его куда-то позвали. Он выругался, с силой швырнул ее в угол.

Лучиной, найденной на полу, Мариора сделала в глинобитной стене углубление. Когда стемнело, она, уцепившись за раму, упираясь в выемку ногами, опять подтянулась к окну и стала смотреть в него. Сегодня, в половине первого… Нет, Лауру не страшно за себя, ему стало бы страшно, если б дело не вышло. Но ведь Иляна должна была успеть…

В полночь возле жандармского поста сменился караул. Было, наверно, ровно половина первого, когда там, далеко, в стороне города, взметнулся к небу взрыв.

Мариора не заметила, как кто-то вошел в каморку. Тяжелым ударом ее сорвали со стены, стали бить в грудь, топтать сапогами.

Сейчас, очнувшись, она почувствовала, что кофточка пропиталась кровью. Острая боль в плече — стоит только шевельнуть рукой.

Хуже всего было, что ни разу не давали пить. Голод не чувствовался, но хотя бы глоток воды… В горле горело. Кружилась голова.

Над селом нависла темная дождевая туча. Выл и шумел в садах ветер. Мглистой поземкой стлалась по двору поднятая им пыль. Возле ворот с автоматом через плечо ходил караульный жандарм в рваных боканчах. Пыль попала ему в глаза, он протирал их и что-то ворчал про себя.

На широкой облупившейся завалинке жандармского поста сидели мобилизованные: Николай Штрибул, его ровесник Матвей Гоцков, хромой Васыле Гечу, отечный, не подлежащий до сих пор мобилизации из-за тяжелого порока сердца Онаш Вишневский, Георге Крушеван и еще двое селян. Видимо, фашисты уже не надеялись на свои силы, если стали мобилизовать в армию всех подчистую: и парней, не вышедших годами, и инвалидов.

Сегодня мобилизованных должны были отправить на формировочный пункт в город, и они ждали нотаря, уехавшего в соседнее село, чтобы выправить в тамошней примарии какие-то бумаги.

На улице около забора, заглядывая во двор жандармского поста, толпились жены, родственники, детишки мобилизованных. Входить во двор караульный разрешал только по двое, по трое, «чтобы не было беспорядков». Вот в толпе крикнула и запричитала жена Георге Крушевана. Георге только ниже опустил черноволосую круглую голову. Онаш Вишневский встал, нервно скручивая толстыми отечными руками самокрутку, раздраженно крикнул в толпу: