Доверие - [3]

— Не плачь, милая, — сказала она с нежностью. — Может, он еще приедет.

— Я не желаю, чтоб он приезжал! — прорыдала я, не удержавшись; когда она отпрянув в изумлении спросила: — «Но почему?», — я была вынуждена солгать; потому, сказала я, что боюсь за него — как он поедет в грозу по этим жутким дорогам, которые размыты дождем и превратились в сплошное желтое месиво.

Когда она, подоткнув мне со всех сторон одеяло, ушла, ложь стала реальностью. Я лежала и думала о действительной опасности, которой грозили эти дороги… после сильного ливня по ним небезопасно ходить, на крутых подъемах ноги буквально разъезжаются под тобой. Хватит ли у него ума остановиться и обождать, пока не пройдет гроза? Но дороги северной Канады не похожи на дружелюбные, многолюдные дороги Англии, где всегда есть по близости если не город, то ферма, до которой можно добраться пешком. Здесь же можно проехать целую сотню миль, и, кроме отвратительной дороги, ничто не подскажет тебе, что ты не первый человек, что проходит этим путем.

Я представляла, как Дон борется со стихией, не желая застрять где-то в затопленных водой дебрях. Сила, с которой ветер обрушивался на хижину, заставляла мое испуганное воображение рисовать мотоцикл, всегда казавшийся мне таким тяжелым и прочным, как нечто настолько хрупкое, что его могло перевернуть первым же сильным порывом ветра. Мне представлялось, как Дон лежит пригвожденный к земле, уткнувшись лицом в желтую глину, и мотоцикл тащит его за собой; я видела, как дождь хлещет над воротом кожаной куртки по его неподвижной молодой шее; слышала сквозь неистовый шум грозы кашель поломанной машины.

Много часов спустя, когда я не меньше сотни раз пережила всю эту сцену, до меня вдруг дошло, что я слышу настоящий звук ревущего мотора. Гроза стихала; ветер лишь угрюмо, словно задыхаясь от спазм, завывал среди деревьев, да равномерно стучал по крыше дождь. Я лежала совершенно неподвижно, во мне боролись облегчение и страх, каждый настолько сильный, что у меня в легких застывало дыхание, когда я услышала на деревянной лестнице тяжелые, усталые шаги Дона.

Он стоял в пустом проеме двери. Тусклый свет занимавшейся за окном зари поблескивал на его черных мокрых волосах, мокром лице и блестящей куртке, с которой струилась вода. Он простоял довольно долго, с трудом переводя дыхание, не зная, сплю я или нет. Его руки устало висели по бокам. Я различала его ссутулившиеся плечи и слышала слабый стук капель, падавших на дощатый пол.

Потом я шепотом позвала его и протянула руку. Он подошел и склонился надо мной, прижимаясь своим холодным лицом к моему разгоряченному лицу. На подушку с его волос стекала вода. Он старался удержать мои руки под одеялом, приговаривая:

— Нет, ты промокнешь, — и тихо смеялся, одной рукой прижимая мои руки, а другой — пытаясь стащить с себя промокшую куртку. Но я вырвалась и, обхватив его шею руками, притянула его к себе — он покорился. Сквозь тоненькую пижаму я чувствовала, как коробится мокрая куртка; меня крепко сжимали его невыносимо холодные руки; его ледяное мокрое ухо прижималось к моей щеке, его губы — к моему плечу… Внезапно во мне рухнули и чувство вины, и сомнения — так раскалывается весной твердый покров замерзшего Саскачевана. Вырвавшаяся на свободу река мчит, унося с собой обломки своих ледяных оков. Такую же упоительную свободу испытывала я теперь, поняв абсолютную глупость одолевавших меня страхов.

Большинство истин постигается постепенно, через множество мелких уроков. Но в этот мокрый, тесно сблизивший нас и освободительный миг я мгновенно уразумела истинный смысл любви — вернее, одну из таких истин, потому что их много и ни одна не абсолютна, за исключением того человека, для которого она реальна. Состоит он вот в чем: что до тех пор, пока в ком-то не усомнишься по-настоящему, в него не сможешь по-настоящему и до конца поверить.

— Дон, — прошептала я ему на ухо голосом, вместившим все только что пережитые страхи.

— Глупышка, — нежно шепнул он в ответ. — Ты же знаешь, я могу вести «Матильду» даже во время землетрясения… Спи. — Он вытер мне лицо дальним концом простыни, перевернул на сухую сторону подушку, уютно подоткнул со всех сторон одеяло. Руки мои все тянулись прикоснуться к нему, а он упорно запихивал их назад, в тепло. — Закрывай глаза, — приказал он. Когда я их закрыла, я сразу же погрузилась в черноту бесконечного изнеможения. Я заснула посреди его поцелуя.

На следующее утро солнце ярко сияло на безоблачном небе. Озеро напоминало лист прозрачного стекла, и каждая сосновая иголочка сверкала чистотой, словно нитка зе леного шелка. От потрепанной ненастьем земли поднимался одуряющий запах свежести.

Мы сидели втроем на затянутой проволокой веранде и пили утренний кофе, смотрели, как блаженствуют на поленнице, от которой идет пар, наши почти что ручные бурундуки и смеялись над ужасами оставшейся позади ночи. Мама, как видно, дав волю фантазии, тоже не спала, пока не приехал Дон. А сама его поездка, несмотря на показную небрежность Дона отнюдь не казалась приятной прогулкой.

— Когда ты выезжал из Саскатуна, уже шел дождь? — спросила я, и когда он ответил, что шел, прямо несусветный, у меня вырвалось: — Тогда зачем ты приехал? Никакой надобности не было. Это слишком опасно.