Дотянуться до моря - [74]

Нагруженная двумя чемоданами, ридикюлем и давешней Дарьиной толстобокой сумкой, Ива выглядела вылитой Маршаковской «дамой, сдававшей в багаж».

— Ты не поможешь мне подняться до квартиры? — спросила она.

Это прозвучало не просьбой, а утверждением в форме вопросительного предложения. Я внимательно посмотрел на нее.

Я никогда не был в этой квартире Ивы и Аббаса Эскеровых. На момент нашего разрыва там вовсю шел ремонт, а после «реконкисты» и возобновления отношений идея моего посещения их квартиры (с 99,9 % вероятностью перепиха на действующем супружеском ложе) ни разу, к счастью, между нами не возникала. Потому, что, возникни она у Ивы, я бы точно отказался; возникни у меня — думаю, на это не пошла бы она. И это было следствием не только простой человеческой щепетильности и душевной чистоплотности: греши-блуди, но границу не переходи. Эта никогда не поднимавшаяся между нами идея была квинтэссенцией всей сложности наших с Ивой отношений — Аббас всегда незримо был между нами. И это при том, что у меня дома Ива — раз всего — но была, и никакая щепетильность не помешала ей мощно и страстно попирать задницей и коленями нашу с Мариной кровать. «Забавно было ощутить себя твоей женой!» — только и сказала тогда Ива, сидя после всего на краю кровати голая и закалывая волосы. Помню, тогда я осторожно заглянул ей в глаза, ожидая и боясь увидеть в них движение души, титрами к которому могли бы быть эти в высшей степени двусмысленные слова, но Ивины глаза в этот миг обшаривали комнату в поисках своих трусов, и ничего, кроме озабоченности этим обстоятельством, не выражали.

В своей лучшей манере Ива выдержала мой взгляд, разглядывая невидимые человеческому глазу недостатки на босоножках. Даже просто отрицательно покачать головой сейчас было невозможно, это было равносильно тому, чтобы сказать: «Сама допрешь!» Я вздохнул, и принял чемоданы из ее рук.

В квартире царил полумрак. «Ставь здесь», — определила Ива место для чемоданов в углу прихожей. Сама она сразу же полезла в пузатую сумку и извлекла из ее чрева что-то весьма тяжелое на вид в темной коробке. «Это тебе», — сказала она. Коробка оказалась коньяком Hennessy XO, моим любимым, но дорогим настолько, что я мог позволить его себе только в исключительных случаях, и сейчас уже не помнил, когда последний раз ощущал на языке его божественный вкус. «М-да, случай на самом деле исключительный», — подумал я, вслух попеняв Иве за то, что совершенно не стоило тратиться на такую дороговизну. Ива неопределенно махнула рукой в стиле: «Какие мелочи для нас, Ротшильдов», или: «Берите, берите, у меня много!» Затем она по-футбольному скинула босоножки и великодушно кинув через плечо: «Можешь не разуваться» через распахнутые настежь двустворчатые двери углубилась в лежащую за ними комнату. Сочтя за лучшее обувь все-таки таки снять, я последовал за ней. Вспыхнула люстра под потолком (хрустальная, богатая), и осветила все вокруг. Это был гостиная с диваном и креслами по одну стену и большим (но не таким большим, как у меня) телевизором на другой стороне. На полу — красивый паркет, на стенах — дорогие обои. Все было сделано весьма прилично, — не так прилично, как у сделал у себя дома я, но все же. Только две вещи резали глаз: совершенно неуместная, дебильная белая с позолотой розетка под люстру на потолке («Стиль «сераль»! — подумал я) и большой, во всю стену цветастый ковер на стене. К тому же на ковре висели скрещенные кривые то ли сабли, то ли янычарские ятаганы, а сверху над ними по центру — длинный остроконечный кинжал без ножен (Этим кинжалом Дарья тыкала себя в горло? Да он ей, как двуручный меч-кладенец!) Ива поймала мой иронический взгляд, пояснила: «Ну, что ты хочешь, он же восточный человек». Помолчала, добавила: «Был», и ее глаза снова набухли слезами. «Садись, не стой», — сказала она, отвернувшись, и ее локти заходили в такт ладоням, вытирающим слезы со щек. Я опустился в глубокое мягкое кресло. «Выпьешь чаю? — спросила Ива и, не дожидаясь ответа, уточнила: — Черный или зеленый?» Захотелось ответить: «Нет, не буду, зеленый», но шутить было как-то неуместно. Ива снова вышла в прихожую, оттуда, видимо, на кухню, оттуда донеслись железные звуки посуды и задавленный визг открытого водяного крана. «Что же ты транбуксы-то не поменял?», — мелькнуло автоматом в голове, и я поймал себя на том, что обращаюсь к Аббасу, как к живому.

Минут через пять Ива вернулась, неся в руке дымящуюся чашку чая со свисавшим из нее на ниточке стикером от чайного пакетика, поставила на маленький столик рядом с моим креслом, прямо на полировку. Марина никогда никому не подала бы так чай — не вынув тщательно до того выжатый пакетик, без ложки, блюдца и пары салфеток под него. Я поблагодарил, отхлебнул из чашки, — чай был горячий и невкусный.

— Да, вот так они и жили, — произнесла Ива избитую фразу из какой-то сильно бытовушной хохмы советских времен.

— Да ничего так все, — пожал плечами я, облизывая обожженные кипятком губы.

— Пойдем, я покажу тебе спальню, — позвала Ива, слабо улыбнувшись похвале.

Гаремный стиль, присутствующий в гостиной, здесь просто царствовал. Кровать, застеленная атласным стеганым покрывалом с золотыми кистями, изголовьем стояла в алькове, на окнах висели тяжелые, непроницаемые шторы. Не такие дешевые с виду, как на самом деле, эстампы на стенах были абстрактны, но при ближайшем рассмотрении в абстракциях угадывались женские фигуры в стиле «ню». Ноги утонули в длинноворсном, ужасно непрактичном и негигиеничном ковре. Ива щелкнула выключателем, загорелись неяркие ночники над прикроватными тумбочками. При таком свете, например, читать было делом немыслимым, — эта спальня была предназначена исключительно для того, чтобы спать и… трахаться, трахаться, трахаться. Густой аромат благовоний с тонкой примесью только что извергнутой спермы, казалось, витал в этом месте. Разматывая на себе парео, Ива прошла мимо изножья кровати к окну, повернулась ко мне. Звякнула золоченая пряжка широкого ремня у нее на поясе, и шаровары слились на пол. Заученное, как «Отче наш», движение рук, и бюстгальтер упал на ворох шаровар. Два грациозных шага на месте голенастыми, как у фламинго, ногами, и тонкие трусики присоединились к прочим предметам ее туалета. Времени прошло не больше, чем нужно сильно ошарашенному чем-то человеку, чтобы произнести: «Ё… твою мать!», а Ива уже стояла передо мной тонкая, длинная, загорелая и совершенно голая.