Дотянуться до моря - [21]

— Начни с развода, — улыбнулся ее шпильке я. — С того, чем, по-твоему, этот отличается от всех предыдущих. Сколько их было — десять? Двадцать? Сто?

Улыбка на лице Ивы была стремительной, как выпад рапириста, но она не укрылась от меня. Разводы у Ивы с ее благоверным были для них занятием вполне привычным. И сейчас я точно знал, по поводу какого развода по лицу Ивы промелькнула улыбка.

Я абсолютно уверен, что среднестатистическую замужнюю женщину, у которой в семейной жизни в целом все в порядке, склонить к адюльтеру практически невозможно. Я имею в виду, конечно, женщин обыкновенных, в сексуальном плане укладывающихся в пределы нормы, а не чокнутых нимфоманок, у которых весь смысл жизни, перекрывая такие категории, как мораль и здравый смысл, сосредоточен на короткой дуге между пупком и копчиком. Но такие экземпляры все-таки редкость, лично мне за всю мою достаточно бурную в этом плане жизнь подобное явление, сохраненное памятью как «Люба, жена прапорщика», встретись всего один раз. За те несколько месяцев безудержного и непрерывного траха, которым единственным словом только и можно охарактеризовать наши отношения, у меня сильно пошатнулась молодецкая тогда еще потенция и вера в женскую супружескую верность. При этом бросить ее, как подсказывал здравый смысл, сил у меня не находилось не только из-за нежелания признать капитуляцию моих возможностей перед ее потребностями, но и потому, что красива и сексуальна она была до чрезвычайности. К счастью, ее не вылезавшего из командировок мужа-прапорщика перевели-таки совсем из Москвы, пришлось двигаться вслед за благоверным и Любе с детьми. В последнюю нашу ночь, когда утра я ждал, как марафонец конца бесконечной дистанции, Люба — видимо, на прощание — «просы҆палась», что оба ребенка «получились» у нее не от мужа, и что отъезду из столицы в дальний гарнизон она даже рада, потому что мужиков голодных там — как в тамошней тайге деревьев. После феерического расставания с Любой я месяц в сторону женского пола смотреть не мог, а последнюю информацию о ней получил пару лет спустя от случайно встреченного на рынке хахаля ее лучшей подружки, с которым пару раз случалось бывать в одной компании. Он поведал, что в гарнизоне Люба развила такую бурную деятельность, что сначала ей, объединившись, наваляли жены приманенных ею служивых мужиков, а закончилось все совсем трагически. Любин муж, у которого, видимо, глаза на женины безобразия были на открытие не легче Виевых, таки прозрел, избил жену до полусмерти, обезобразив лицо и оставив калекой на всю жизнь, а сам, не дожидаясь «светившего» ему срока, повесился в тюремной камере. Я долго не мог отойти от этого рассказа, — всякий раз при воспоминании о Любе у меня сжималось сердце. А еще я думал, что какое счастье, что не все женщины таковы, как Люба, прапорщикова жена.

И совершенно не факт, что мы с Ивой, даже столь часто общаясь, стали бы любовниками, если бы у них с мужем все было нормально. Но после выхода из СИЗО у Аббаса конкретно «крыша поехала», мужик задурил, сначала вроде бы ударился в религию, но потом, по образному Ивиному выражению, «религия вся в конец вылезла», как в прямом смысле — в возрасте под сорок Аббас «обрезался», — так и в переносном. Бездельничающий, неделями прохлаждающийся на даче Аббас нашел где-то в Серпухове тетку — мусульманку, не то татарку, не то узбечку по имени Зубейда, как утверждала Ива «черную и страшную, как Баба-Яга», да еще и старше его лет на десять. Причем отношений с ней Аббас от жены не скрывал, утверждая, что построены они исключительно на внезапно возникшем у него после тюрьмы тяге к изучению ислама. «Ты ведь не можешь удовлетворить мои потребности в этой области?» — спрашивал он жену. Ива отвечала, что в любую минуту готова удовлетворить любые потребности мужа хоть в области, хоть в Москве, хоть в любой точке необъятной нашей родины, были бы эти самые потребности. Мы ржали над этими Ивиными «чуть ниже пояса» рассказами, но не заметить, что она очень болезненно ревнует мужа к «Бабе-Яге», было невозможно. Закончилось все тем, что в очередную пятницу приехав на дачу, Ива не смогла лечь с мужем в одну постель, потому что от того «перло чужой потной бабой». Тот особо факт супружеской измены и не отрицал, сказав лишь, что случилось это в порыве религиозного экстаза и добавил, что истинному мусульманину Шариат позволяет иметь четыре жены. Ива в ответ влепила мужу пощечину. Аббас очень серьезно заявил, что истинный мусульманин не может позволить себе жить с женщиной, которая осмелилась поднять на мужа руку. Он встал и торжественно три раза произнес: «Ты мне не жена!», объяснив, что это «талак» — развод, и что они теперь не супруги. После чего сел в машину и уехал. Ива, забрав Дашку, пешком ушла с дачи. Неся уже немаленькую дочь на руках, она по ночи прошла восемь километров до станции и едва дождалась первой электрички в открытом павильоне на платформе. «Так что, со мной развелись, — грустно усмехаясь, рассказывала Ива. — По всей шариатской форме. Подскажи, мне плакать или смеяться?» Это было месяц, наверное, или чуть больше до закончившихся диванными полежалками наших кухонных посиделок на проезде Шокальского. А много позже, когда во время одного из неизбежных между соитиями разговоров как-то сама собой затронулась тема адюльтера и обоюдной за него ответственности участников, Ива, с хитрой улыбочкой промурлыкала: «Ко мне какие претензии — я тогда вообще разведенка была!» Сейчас — я знал — Ива улыбнулась, вспомнив этот их с мужем первый развод и тот наш разговор.