Достойное общество - [68]

Следует различать два понятия дружбы (этой дихотомией я обязан Алану Сильверу). Первое – это дружба, основанная на возможности полагаться на другого человека в трудные времена. Этот тип дружбы характерен для воинских групп и поддерживается в среде ветеранов боевых действий («Я могу разбудить его среди ночи, и он приедет, не спрашивая зачем»). Вторая – это дружба, основанная на разделенном чувстве близости, значимой составной частью которого является обмен самыми потаенными сведениями, предание которых огласке сделало бы человека крайне уязвимым. Ценность этой интимной информации – «секретов» – состоит в ее эксклюзивности: этот товар предназначен исключительно для друзей. Обнародовать секреты перед лицом анонимных наблюдателей – значит немедленно уничтожить это ключевое их качество. Понятно, что люди делятся интимной информацией с посторонними для того, чтобы получить медицинскую или юридическую помощь, но это вынужденное ее оглашение, направленное на достижение специфической цели. Возможность поделиться секретами с другом, напротив, есть значимый акт, составляющий основу дружбы. За ним стоит не просто желание вызвать симпатию или попытка получить бесплатный сеанс психотерапии. Таким образом, вторжение в интимную сферу угрожает дружбе, основанной на близости, куда серьезнее, чем дружбе, основанной на взаимовыручке.

Как уже говорилось выше, тоталитарные общества заинтересованы в приватной информации, поскольку она позволяет давить на слабые места граждан. Секреты, не связанные с публичной позицией человека, их особо не интересуют, если только эти секреты нельзя использовать с целью шантажа. Общества сплетни интересуются приватной информацией ради нее самой, поскольку именно ей и питается сплетня. Тоталитарные общества заинтересованы в том, чтобы препятствовать дружеским отношениям, поскольку последние могут перерасти в союзы, направленные против власти. Режим пытается проникнуть в тонкую ткань отношений между близкими людьми, действуя по принципу «разделяй и властвуй». Таким образом, режим присваивает роль верховного арбитра в отношениях между людьми. Именно в этом и проявляется его тоталитарная сущность. При тоталитарных режимах, во времена Большого террора, как то можно увидеть, скажем, из описания сталинского террора у Надежды Мандельштам, первой жертвой становится дружба. Чувство эрозии доверия возникает не только у тех, кто в трудные времена пошел на преступный компромисс и предал своих друзей, но также и у тех людей, которых предали. Даже в тех случаях, когда эти последние сохраняют внутреннюю целостность, они становятся свидетелями того, как разрушается свойственное им ранее чувство принадлежности.

Впрочем, существуют реалии, которые противоречат всему вышеописанному. Есть свидетельства того, что тоталитарные общества могут выступать в роли катализаторов и гарантов прочных дружеских чувств, основанных на солидарности, поскольку дружба под властью такого режима представляет собой нечто вроде заговора, в котором гуманность противостоит дегуманизирующей власти режима. Всякий, кто был знаком с советскими диссидентами, не мог не поразиться силе их дружеских чувств. В том, что в конце концов эти дружеские союзы ветеранов распались, виноват скорее крах тоталитарного режима. Каждый остался сам по себе. Но диссиденты – пример не репрезентативный. Нам следует помнить о том, что к тому времени, как диссиденты вышли на сцену, тоталитарная природа соответствующих режимов существенно ослабла по сравнению с жуткими реалиями сталинской эры. Кроме того, нам следовало бы прояснить природу дружбы при тоталитарном режиме: на чем основываются эти дружеские отношения, на взаимовыручке или на близости? Не удивлюсь, если выяснится, что по большей части они относились к первому типу – это были люди, способные поддержать друг друга в трудные времена.

До сей поры я пытался разобраться в том, какой именно аспект вторжения в приватную сферу делает его унизительным, тем самым маркируя недостойное общество. Шантаж, недостойные компромиссы, разрушение доверия и заодно значимого чувства принадлежности подводят нас к одному и тому же выводу. И он состоит в том, что нарушение режимов приватности само по себе является парадигматическим актом унижения. Прототипическим жестом унижения можно считать ощупывание – против воли человека – интимных частей его тела. Если для этого не существует каких-то экстраординарных оснований, связанных, скажем, с безопасностью, какие существуют во время личного досмотра в аэропортах, которые, может быть, и не слишком приятны пассажирам, но осуществляются с их согласия и с надеждой на их понимание, ощупывание интимных частей тела без согласия на то самого человека представляет собой крайнюю форму унижения. Нарушение приватности есть продолжение того же действия.

Иными словами, самоуважение и унижение основаны на приватном пространстве, вторжение в которое представляет собой символический акт, воспринимаемый как унижение, поскольку при этом игнорируются жизненные интересы жертвы. Неспособность защитить свои зоны приватности есть знак полной беспомощности в отстаивании собственных жизненно важных интересов. Кроме того, это знак полного отсутствия уважения со стороны той инстанции, которая осуществляет вторжение. Радикальный отказ в уважении к нашим интересам есть явная форма отказа считать нас людьми. Какие именно действия могут быть сочтены вторжением в интимную зону, притом что сама интимность может определяться как через пространственные, так и через иные категории, зависит от конкретной культуры, но само нарушение приватности всегда представляет собой ключевой акт унижения. Люди понимают это еще до того, как интерпретируют сам акт – скажем, воспринимая его как отказ учитывать их интересы. Короче говоря, тот факт, что физическое вторжение в приватные зоны представляет собой прототипический акт унижения, есть одна из тех вещей, которые практически не требуют доказательств. Нарушение приватности связано с большим количеством дурных вещей, но здесь речь у нас идет только об одной из них – об унижении.