Достойное общество - [65]
Это исключение, сделанное для армии, носит сугубо функциональный характер. Символическая функция военного стиля как символа идентичности и самоидентификации не служит гарантией от «встречных исков» со стороны тех, кто предпочитает другие способы жизни. Иными словами, если люди выбирают военизированный стиль по причинам, связанным не с функциональностью, а с желанием выразить тягу к социальной униформности, то мы имеем дело с актом, характерным для милитаризированного общества. Когда подобная политика переносится из армии в школу, униформность перестает быть функционально обоснованной, как то имело место в армии. Оправдания попыткам ввести квазимилитарную систему телесных знаков в школе нет и быть не может. Применительно к школе никаких препятствий к применению принципа толерантности не существует. В соответствии с моим пониманием принципа толерантности, которым должно руководствоваться достойное общество, в подобном обществе стремлению мусульманской девочки из Парижа носить в школе традиционный костюм следует пойти навстречу.
Впрочем, применительно к этому случаю необходимо сделать одну оговорку. Речь идет о тех случаях, когда в школе введен униформный дресс-код, который воспринимается как полезный инструмент в деле поддержания между учениками ощущения равенства, нивелирования различий, заданных классовым и национально-религиозным происхождением. Бенефициарами подобного уравнивающего дресс-кода, как правило, выступают дети иммигрантов. В тех же случаях, когда подобного дресс-кода в школе нет, запретительные меры, принятые против мусульманской девочки, не оправданны.
Глава 12
Приватность
Институты достойного общества не должны вторгаться в частную жизнь человека. Существует тесная связь между вторжением в частную жизнь и унижением. Эта связь становится особенно тесной, когда речь идет о вторжении институционализированном. Существуют, конечно же, и личные формы вмешательства в частную жизнь человека, от подглядывания до распространения сплетен, но они скорее касаются степени цивилизованности общества, нежели того, является оно достойным или нет. Ниже я буду сравнивать общества, в которых сплетня есть норма жизни, с тоталитарными обществами как раз с точки зрения природы того вмешательства в частную жизнь, которая свойственна тому и другому. Требование невмешательства в приватные сферы может исходить не только от индивидов, но и от целых институтов или компаний, которые стараются уберечь жизненно важную для них информацию от переноса в область общего знания. Но в данном случае мы говорим о приватности индивидуальной, а не институциональной.
Существует прямая концептуальная связь между понятием о достоинстве и проведением четкого разграничения между публичной и приватной сферами. Демонстрировать публике детали поведения или объекты, относящиеся к приватной сфере, есть действие недостойное. Мне вспоминается один солнечный день в Хампстед-Хите, где лондонцы грелись на солнышке. Там лежали две женщины, одна в нижнем белье – в белом бюстгальтере и трусиках, – а другая в бикини. Сидевшая неподалеку от меня пожилая англичанка пришла в негодование и заявила, что обнажаться так, как это сделала вон та женщина, недостойно.
– А как насчет той, что в бикини? – спросил я.
– Это совсем другое дело, – ответила старушка. – Нижнее белье не для сторонних глаз.
Эта история свидетельствует о том, что восприятие границ между приватной и публичной сферой зависит от конкретной культуры. Пожилая англичанка уже привыкла сосуществовать с тем, что во времена ее молодости выглядело бы скандально, – с манерой раздеваться в парке. Но к чему она так и не смогла привыкнуть, так это к нижнему белью, которое выставляется на всеобщее обозрение, поскольку нижнее белье прочно ассоциируется с интимными частями тела. Границы между публичным и приватным исторически и культурно обусловлены. Зона приватности по-разному определяется не только в зависимости от конкретной культуры или социального класса, но также и в рамках одной культуры в различные периоды истории. Но хотя границы приватного постоянно меняются, само разграничение между сферой, спрятанной от посторонних глаз, и сферой, доступной каждому, не зависит от конкретного общества или культуры. Это разграничение проходит через все культуры. Нет ни единой приватной зоны, которая относилась бы к приватной сфере во всех культурах без исключения, но в каждой культуре существует своя приватная сфера. Эта сфера может быть очень узкой и включать в себя только необходимость соблюдать границы приватной зоны, вступая в половую связь и отправляя естественные потребности, или необходимость закрывать от посторонних глаз интимные части тела, но без нее нигде не обходится.
Утверждение, что любая культура проводит границу между публичным и приватным, есть эмпирическая гипотеза, а не утверждение концептуального характера. Моя уверенность в том, что эта гипотеза соответствует действительности, происходит из знакомства с антропологическими исследованиями обществ, в которых поддержание приватной сферы сопряжено с колоссальными трудностями просто в силу общих жизненных условий, как, скажем, в эскимосских иглу. Во время зимних буранов все живут в закрытом иглу, так что даже обычные телесные потребности приходится отправлять в замкнутом пространстве, однако исследования четко свидетельствуют о том, что люди ухитряются и в этих условиях поддерживать границы приватных зон. Эскимосы крайне неохотно демонстрируют свои половые органы. Сексом они занимаются в полной тишине. Другие телесные отправления также осуществляются так, чтобы никто этого не видел. А еще они ревностно хранят в тайне собственные мысли и чувства относительно других людей и отказываются отвечать на личные вопросы
В монографии на социологическом и культурно-историческом материале раскрывается сущность гражданского общества и гражданственности как культурно и исторически обусловленных форм самоорганизации, способных выступать в качестве социального ресурса управляемости в обществе и средства поддержания социального порядка. Рассчитана на научных работников, занимающихся проблемами социологии и политологии, служащих органов государственного управления и всех интересующихся проблемами самоорганизации и самоуправления в обществе.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Почему одни страны развиваются быстрее и успешнее, чем другие? Есть ли универсальная формула успеха, и если да, какие в ней переменные? Отвечая на эти вопросы, автор рассматривает историю человечества, начиная с отделения человека от животного стада и первых цивилизаций до наших дней, и выделяет из нее важные факты и закономерности.Четыре элемента отличали во все времена успешные общества от неуспешных: знания, их интеграция в общество, организация труда и обращение денег. Модель счастливого клевера – так называет автор эти четыре фактора – поможет вам по-новому взглянуть на историю, современную мировую экономику, технологии и будущее, а также оценить шансы на успех разных народов и стран.
Издание включает в себя материалы второй международной конференции «Этнические, протонациональные и национальные нарративы: формирование и репрезентация» (Санкт-Петербургский государственный университет, 24–26 февраля 2015 г.). Сборник посвящен многообразию нарративов и их инструментальным возможностям в различные периоды от Средних веков до Новейшего времени. Подобный широкий хронологический и географический охват обуславливается перспективой выявления универсальных сценариев конструирования и репрезентации нарративов.Для историков, политологов, социологов, филологов и культурологов, а также интересующихся проблемами этничности и национализма.
100 лет назад Шпенглер предсказывал закат Европы к началу XXI века. Это и происходит сейчас. Европейцев становится все меньше, в Париже арабов больше, чем коренных парижан. В России картина тоже безрадостная: падение культуры, ухудшение здоровья и снижение интеллекта у молодежи, рост наркомании, алкоголизма, распад семьи.Кто виноват и в чем причины социальной катастрофы? С чего начинается заболевание общества и в чем его первопричина? Как нам выжить и сохранить свой генофонд? Как поддержать величие русского народа и прийти к великому будущему? Как добиться процветания и счастья?На эти и многие другие важнейшие вопросы даст ответы книга, которую вы держите в руках.
Книга посвящена проблеме социального предвидения в связи с современной научно-технической революцией и идеологической борьбой по вопросам будущего человечества и цивилизации.
В своем последнем бестселлере Норберт Элиас на глазах завороженных читателей превращает фундаментальную науку в высокое искусство. Классик немецкой социологии изображает Моцарта не только музыкальным гением, но и человеком, вовлеченным в социальное взаимодействие в эпоху драматических перемен, причем человеком отнюдь не самым успешным. Элиас приземляет расхожие представления о творческом таланте Моцарта и показывает его с неожиданной стороны — как композитора, стремившегося контролировать свои страсти и занять достойное место в профессиональной иерархии.
Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.