Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [55]
Художественная система Саррот явилась закономерным следствием изменений в воззрениях на экзистенциальные и гносеологические проблемы, которые происходили в сознании человека с конца XIX века. Своего рода манифестом эстетической позиции Саррот стала книга «Эра подозрения» (1956), составленная из ее статей 1940–1950‐х годов. «Эра подозрения» наступает для французской писательницы с момента ее вступления в литературу. По собственному признанию Н. Саррот, писать она стала под влиянием М. Пруста, Дж. Джойса, В. Вулф, которые во многом способствовали утверждению в ее художественном видении недоверия к традиционным формам.
Начиная с первого своего произведения — книги под названием «Тропизмы» (1939), — Саррот и в художественных, и в теоретических текстах последовательно развивала мысль о необходимости пересмотреть традиционные принципы художественного постижения действительности, привычные подходы к оценке эстетических явлений.
Не менее отчетливое подозрение испытывает Саррот и к новым тенденциям, которые пытаются направить современный ей литературный процесс в сторону модных направлений. Литературная ситуация во Франции 1930–1940‐х годов складывалась таким образом, что в ней особое значение приобретали пользующиеся особой популярностью в это время так называемая ангажированная литература (представленная прежде всего творчеством Ж.‐П. Сартра, А. Камю) и американский роман (У. Фолкнер, Э. Колдуэлл, Дж. Стейнбек, Э. Хемингуэй, Дж. Дос Пассос), где на место рефлексирующего внутреннего «Я» приходит человек ситуативно обусловленный, контуры которого можно увидеть в произведениях Кафки, в созданном им Homo absurdus. В связи с этим во французской критике возникает устойчивое противопоставление психологического романа, наиболее ярким воплощением которого становится творчество Пруста, и романа-ситуации, романа-действия, восходящего к произведениям Ф. Кафки. К.‐Э. Маньи пишет в 1945 году в статье «Американский роман и кино» о том, что романы последних лет, как французские, так и американские, «наводят на тот же вывод, что и марксизм, и психоанализ: смерть психологического, тщеславные претензии интроспекции, ведущие к глубокому заблуждению» («suggèrent une même conclusion, qui est aussi celle du marxisme et de la psychanalyse: l’ inexistence du psychologique, la vanité de l’ introspection, voire sa duperie profonde»)[238].
То же противопоставление возникает у Сартра. Его творчество развивается в 1930–1940‐е годы во многом как антипрустовская реакция. Сартр говорит о необходимости «преодоления Пруста», ибо прустовское Слово, по его мнению, уводит от действительности, от языка, способного прояснить мир. Склонность Пруста к анализу, к выявлению общих «элементарных частиц» человеческой психики, точно так же, как и «растворение» внешнего мира в сознании, вызывает у Сартра возражения. Он ратует за «реабилитацию» внешнего мира:
мы любим женщину именно потому, что она привлекательна. Вот мы и свободны от Пруста. Свободны одновременно и от «внутренней жизни»…[239]
Интересно, что несколько ранее мы находим сходные мысли в русскоязычной эмигрантской литературе во Франции. Так, Н. Бахтин — в последней его статье, написанной на русском языке, «Разложение личности и внутренняя жизнь» («Числа». 1930/31. № 4), рассматривая литературную тенденцию, связанную с освоением психологических сторон человеческой личности (от Монтеня до Пруста), усматривает в творчестве Пруста кризисное завершение этого направления. Для Н. Бахтина обращение литературы к «внутренней жизни» есть отказ от «Я» в результате его разделения на внутреннее и внешнее проявления. «Я» истинное проявляет себя только в единстве через свою действенную реализацию, когда оно перестает думать о себе:
Что «внутреннего Я» не нашли, это понятно, ибо такого действительно нет. Я — субъект действия и, поскольку, наличествует только в действии, раскрывает себя только в нем. Оно не есть нечто чисто внутреннее, столь же мало, впрочем, как и нечто чисто внешнее. Как каждый акт подлинной жизни, как сама жизнь, личность есть тоже живое тождество внешнего и внутреннего.
Поскольку это тождество нарушено, личности уже нет. Остается только материал, из которого она может быть создана: «разрозненные психологические состояния и случайные, не связанные с ним, акты»[240].
Исходя из этого, Н. Бахтин связывает с Прустом кризис психологического направления в художественной литературе:
Вся художественная литература психологически-аналитического склада, завершенная Прустом, иллюстрирует это явление, смысл которого можно резюмировать словами одного из ее характерных представителей — Амиэля: «Через самоанализ я упразднил себя». Под влиянием этой литературы многие решительно провозгласили, что личность лишь фикция, миф, понятие юридического происхождения или пустое собирательное имя для ничем между собою не связанных психологических состояний[241].
В 1947 году в контексте этих размышлений о путях развития литературы Саррот, пока еще неизвестная и непризнанная писательница, автор незамеченных критикой «Тропизмов», пишет эссе под названием «От Достоевского до Кафки», которое позднее войдет в уже упоминавшийся сборник ее теоретических трудов «Эра подозрения».
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.