Доспехи бога - [8]

Трактирщики, известное дело, народ любопытный, цену новостям знают, как никто иной, и далеко не каждый день доведется увидеть храбрецов, сопровождавших в Новую Столицу клетку с самим Лланом, бешеным проповедником, много лет смущавшим умы вилланов. Не боясь греха, подбивал безумный поп людишек к бунту супротив законных господ. За то и гнить ему теперь в монастырских подвалах до скончания века; еще пусть Вечного благодарит, что особ духовного звания казнить заповедано.

— Каков он на вид, Ллан-то? Люди говорят, стра-ашен…

Сержант похмыкал, потеребил усы.

— По чести сказать, брат Мукла, так вовсе ничего особенного, старикашка и старикашка; вот только глаза… — Он вздрогнул. — Ладно, хватит об этом, не к ночи будь помянуто; а знаешь что?., а вели-ка подать еще вина, да гляди мне, самого наилучшего!

— Беспременно, господин сержант… Эй, Пепка, дурища! Жбан наилучшего вина господину капралу! А вот дозвольте еще вопрос, господин подпрапорщик…

Хоть и опытен был седоусый, хоть и повидал всякие виды, а не устоял перед грубейшей, вовсе ничем не прикрытой лестью. И то сказать: когда еще выпадет случай услышать в свой адрес столь уважительное обращение? — а выйдет ли еще выслужить вожделенную капральскую перевязь, то один только Вечный ведает; высокодостойный Магистрат Старой Столицы на повышения скуп.

Почему не ответить, тем более что вино еще не прибыло…

— Дозволяю, — благосклонно кивнул сержант.

— Слыхал я от проезжих людей, — Мукла значительно помолчал, — что-де и Вудри-душегубец отбегался… Врали, поди?

Седоусый прищурился.

— Правду люди говорят. Повязали соколика. Теперь не улетит.

— Дела-а… — потрясенно протянул трактирщик. — И что ж теперь? В Старой Столице казнить станут?

— Собирались. Но раздумали. В Вуур-Камунгу повезли.

— А что ж так?

— А он там поболе, чем в наших краях, нагрешил. Да и забоялся Магистрат. Вудри Степняк, он и есть Вудри Степняк, тут всякое случиться может. Даром, что ли, охраны к нему полсотни бойцов приставили?

— Полсотни?!!

— Эге ж! Да каких! Отборнейших… — Пузатый кувшин возник на столе, и седоусый мгновенно утратил интерес к беседе. — Ну, поболтали, пора и честь знать. Чей там черед Слово говорить? Твой, Огрызок? Приступай!

Прыщавенький солдатик вскочил; лицо его сделалось торжественным.

Всякий знает: чаша без Слова в глотку не идет; чем Слово хитрее да заковыристее, тем больше почета сказавшему. А почета юнцу хотелось, благо и веселая задумка была.

— Эту чашу я поднимаю за великого воина, за отца нашего и наставника, за славного сержанта Каттве, да живет он долго и счастливо, — уловив краешком глаза довольную улыбку на лице седоусого, Огрызок воодушевился. — Эй, ты, червь навозный! — косолапо протопав вдоль стены, сопляк навис над столом ночного гостя. — Ну-ка, быстро, на колени — и кланяйся, в ноги кланяйся господину сержанту!

Изо рта наглеца парнишки нестерпимо несло чесноком и зубной гнилью.

Гонец отстранился, и это весьма задело ландскнехта.

— На колени, кому сказано!

Гонец отложил в сторонку обкусанную деревянную ложку.

Подчиниться? Никак невозможно. Потомственному слуге дан-Баэлей, обладателю малого герба, негоже прогибаться перед хмельным наемником, ибо сие есть не только лишь своей, но и графской чести умаление. Отказаться? Гм-гм. Юнец-то хлипкий, дешевенький… но старшие, понятное дело, вмешаются, а против пятерых головорезов никак не устоять. Гонцу при исполнении нельзя переть на рожон: безопасность графского послания превыше всего. С другой стороны, если не обуздать наглеца сейчас же, драка все равно неизбежна — не сейчас, так позже.

Выход один…

— Смотри.

Дворянская цепь, извлеченная из-под сорочки, произвела должное впечатление, а гонецкий знак, серебряная бляха с оскаленной драконьей пастью, — тем более. Прыщавенький отступил на шаг и приосанился, словно перед собственным капитаном. Седоусый, вернув задницу на скамью, присвистнул. Трактирщик поцокал языком.

— Большая честь для «Трех гнуэмов», господин, — сообщил он, отвешивая гостю неуклюжее подобие поклона. — Смею спросить, отчего ты предпочел мое заведение имперскому посту?

— Часовые не впустили меня, — усмехнулся гость.

— Не впустили тебя, гонца графа Баэльского? — Почтеннейший Мукла был очевидно потрясен.

— Выходит, так.

— М-да, — хмыкнул седоусый. — Распустились в глуши, пьянь болотная. Их бы нашему капитану в науку, лягушками бы запрыгали через недельку. И что ж, господин, ужели ты этакое безобразие так и оставишь?

— И не подумаю, — заверил гость.

— А позволено ли узнать, куда едешь и по какой надобности? — Глаза трактирщика сияли откровенным, совершенно детским любопытством.

Гость молчал. Откликнулся седоусый:

— Не ответит он, хозяин. И правильно сделает. Нельзя ему, — вояка хмыкнул. — А мы и сами с усами, — широкая ладонь потеребила роскошный ус. — Сами угадаем; чай, не первый день на свете живем… Раз гонец при бляхе, стало быть, дело особое, графское, верно? — Он загнул большой палец и вновь приласкал ус, на сей раз правый. — Раз по Южному тракту едет, значит, стало быть, на юг, так? — Указательный палец лег поверх большого. — А ежели на юг, так куда? Ясное дело: либо в Новую Столицу, либо — к пустынникам, либо, сам смекай, к братьям-рыцарям. Иначе некуда. Верно?