Доржи, сын Банзара - [21]

Она помолчала, взяла Аюухан за руку.

— Скажи Затагархану, пусть смастерит нам такую люльку. Я отдам за работу хорошего козленка.

Лицо Аюухан засветилось радостью. Нет, не потому, что пообещали козленка! Другое запало в сердце больной женщины: ее сыну поручают работу… Он стал мужчиной… Теперь и умирать легче… Она пообещала следить за работой сына. А когда старуха ушла, Аюухан заплакала.

В юрту вошел Затагархан. Острым ножом он поранил палец. Подошел к матери и увидел слезы на ее глазах.

— Не плачь, мама. Мне не больно…

— Я не об этом плачу, сынок, — отозвалась Аюухан. — Мои слезы — слезы радости. Ты на свои ноги становишься. Отец порадовался бы, на тебя глядя. Какие руки золотые у него были! Видел в дацане резьбу на дверях? Его это работа… — Аюухан закашлялась, глаза ее вновь наполнились слезами. — Заботливый он был. Ни дня, ни ночи не знал, о сне, о еде забывал, все мастерил, чтобы нас прокормить. Чужие ножи серебром украшал, глаз своих не жалел… Во всех улусах знали чеканщика Баллу, твоего отца.

СЕМЬЯ ЭРДЭМТЭ

Димит и Эрдэмтэ встали рано — едва порозовело небо и в степи только начали перекликаться птицы. Димит достала из-под подушки огниво и кремень, чиркнула ими, трут задымился. Она зажгла огонь, поставила на железный треножник чугун с чаем, взяла подойник и торопливо вышла.

Эрдэмтэ накинул на плечи халат, присел к очагу и задумался. Чай вскипел. Эрдэмтэ поискал молока, чтобы забелить им, но не нашел. Тогда он поставил на огонь вчерашнюю арсу и опять сел к очагу. За его спиной, на коровьей шкуре, под старым, облезлым овчинным одеялом, еще спали все пять его сыновей. «Пять пальцев одной руки», — шутил иногда Эрдэмтэ.

Было еще рано. Молочный туман стлался по долине Джиды, оседал на траве мелкими, еле видными каплями. Когда взошло солнце и эта скупая роса засверкала веселыми разноцветными искрами, Эрдэмтэ, не поворачивая головы, сказал:

— Вставай. У Мархансая овец выгоняют…

Найдан — старший сын — поднялся, протер глаза и вышел из юрты.

Эрдэмтэ сорок пять лет, но выглядит он стариком: седые волосы, густая спутанная борода, усталые, печальные глаза — красные, всегда слезящиеся… Постоянная бедность, плач голодных детей, жалобы Димит — все это глубокими морщинами легко на лицо Эрдэмтэ. Порой ему начинало казаться, что уши ему даны только для того, чтобы слышать, как Димит вздыхает у очага: «Не хватило… Где найти?..» Он обычно терпеливо выслушивал жалобы жены, потом молча одевался и уходил. Лишь изредка чуть раздраженно отвечал, не то упрекая, не то утешая:

— Если бы на земле все были богатыми, а мы одни бедными, — вот тогда можно обижаться. А ты оглядись вокруг — всем соседям плохо. Разве мало матерей, которые дни и ночи живут одной заботой, одной печалью — чем бы сегодня обмануть голодный желудок своих детишек? Многие еще больше нашего нуждаются. Почему же боги должны о нас особенно заботиться? Разве мы не такие же люди, как и те, что живут вокруг? Отвечай, Димит.

И Димит умолкала.

В юрте бывали и светлые дни. Вокруг отца тогда играли сытые дети, на очаге варилось мясо. В такие минуты Эрдэмтэ говорил жене:

— Я доволен жизнью, Димит. Подумай: я никому ничего плохого не сделал и от друзей черного слова не слышал… Работаю, сил не жалею, лишь бы дети сыты и здоровы были.

Димит с нежностью смотрела на детей и на мужа.

— Ничего, отец, — говорила она. — Вырастут сыновья, мужчинами станут. Тогда много легче будет. Невесток увидим, внуков качать будем. Найдан и Аламжи и сейчас молодцами выглядят.

Но редко приходили такие дни. Совсем редко. Вот и сидел в это утро Эрдэмтэ у очага, думал о своей судьбе, о будущем своих сыновей. Нерадостные мысли.

Аламжи от Затагархана не отходит — по целым дням что-то мастерят вместе. Были бы инструменты, может, и в люди вышел бы, ремеслу научился. Эрдэни коней любит. А что толку? Не иметь ему скакунов… «И у них, видно, жизнь будет, как у меня…» Жизнь…

Эрдэмтэ представилась выжженная солнцем степь, пыльная, раскаленная зноем дорога. Вспомнилась девушка в пестром платке, веселая. Эрдэмтэ вздохнул: «Как зло она посмеялась надо мной!»

Он протянул руку и выдвинул из-под низкой деревянной кровати ящичек, достал из него пестрый платок, полинявший от времени. Долго смотрел на него. На платке рисунок — бабочки, сидящие на листьях. «Бабочки-то похожи, — вдруг подумал Эрдэмтэ. — А листья? Даже осенью не бывает таких. И зачем здесь эти синие пятна?»

В юрту вошел Найдан, вытер подолом халата лицо, налил миску горячей арсы, начал торопливо есть.

— Утро сегодня туманное, — сказал Эрдэмтэ. — Смотри, как бы волки не напали на овец. С Мархансаем потом всю жизнь не рассчитаешься — он вас пятерых дешевле одного барана считает.

— Ладно, — Найдан кивнул головой.

— Гляди, сын… если ягненок сдохнет или овца родит мертвого — не вздумай сказать об этом Мархансаю. Закопай так, чтобы ни птица, ни собака не нашли.

— Знаю.

Найдан взял деревянную поварешку, хотел долить арсы, но Эрдэмтэ остановил его:

— А братья что есть будут? Пальцы сосать?

Найдан дочиста облизал миску и ложку, запахнул рваный халат. Платком повязал голову. Из-под платка торчит косичка… Отец задумчиво следил за сыном. Найдан высок ростом, лицо у него красивое, глаза черные. Вот он взял туесок с простоквашей, который приготовила мать, и вышел из юрты.