Доржи, сын Банзара - [14]

У Жалмы подкосились ноги, она присела на пыльный пол.

— Ха-ха-ха… — прохрипел Мархансай. — Кто это такая? Какого нойона дочь? Голая дура в шелка вырядилась… Это ты, Сумбат, вожжи распустила…

— Я ей покажу! — взвизгнула Сумбат. — Мой лучший халат напялила! Вместе с паршивой шкурой сдеру!

— Бей ее, бей! Чтобы и свои лохмотья натянуть не могла!

— К коню ее привязать да протащить по улусу. Пускай люди на голодранку в парче посмотрят, со смеха попадают. А потом бичом ее, бичом…

Затряслась от страха Жалма. Жутко стало в юрте-На подоле халата зашевелились хвостатые синие драконы… На голове будто не дорогой даруулга, а раскаленный чугун оказался. Над ее ушами зашептались, стали пересмеиваться серебряные цари на холодных монетах.

Сумбат подошла к ней боком, на цыпочках, будто подкралась, белые тонкие губы сжаты, руки вытянуты вперед, как у слепой. Сдернула четки. Раскатились по полу деревянные шарики, расползлись, как живые пауки. Со звоном упали бронзовые иконки. Сумбат сорвала с головы Жалмы дорогой коралловый венок, хотела ударить им по лицу, да побоялась испортить. Схватила орхимжо, скрутила жгутом и стала хлестать по глазам, в кровь рассекла губы и нос. Мархансай то рычал, то смеялся, то гнусаво ругался.

Солнце уже склонялось к закату, а Жалма, босая, полуголая, все ползала по полу, собирала рассыпанные четки. Глаза помутились от слез.

— Все найди! Все до одного, их было сто восемь, — кричала Сумбат.

Жалма собрала сто четыре, а остальные как сквозь землю провалились. Она не знала, что Сумбат держала их в своей потной ладони, спрятала, чтобы продлить мучения Жалмы.

Жалма терпела все молчаливо и покорно. Она упрекала только себя — не надо было трогать чужое, не надо было и думать о дорогих нарядах, раз не суждено их носить. Вот боги и наказали ее руками хозяев за дерзкие, недозволенные мечты.

ЗА ОТАРОЮ

Узкие серые облака кушаком опоясывают небо и заканчиваются темной кисточкой на востоке.

У отлогого подножия Баян-Зурхэна пасутся разномастные овцы улусной бедноты. Некоторые острижены, с других свисают темные клочья зимней шерсти. Богачи, у которых тысячные стада, давно остригли своих овец, а у бедноты, видно, руки не доходят, некогда позаботиться о своем хозяйстве.

Повыше, на каменистом уступе, сидят пастухи-ребятишки. Самый старший из них — Харагшан, брат Доржи. Младшие — ровесники Даржай и Аламжи.

Степь притихла, словно придавленная тяжким зноем, засухой… Мальчикам хочется найти тенистое дерево, улечься под его смолистые ветви на душистой траве, на мягком, чуть влажном мху. Уснуть бы и проснуться вечером, когда повеет тихий ветерок, выглянет прохладная светлая луна.

Доржи лежит на спине, смотрит сквозь прищуренные ресницы на далекое небо. Он открывает глаза, яркие лучи солнца режут их до боли. Он снова прикрывает веки и видит лишь полоску синего-синего неба. По небу бегут одно за другим легкие серебристые облака. Доржи напряженно вглядывается. Увидеть бы сейчас хоть одну звездочку. Глаза устали, и Доржи начинает казаться, что он видит тени каких-то диковинных синих птиц.

Ему вспоминается Борхонок. И облака сразу превращаются в быстро мчащихся всадников, которых смелый батор ведет в бой со злыми недругами. Доржи широко открывает глаза, и видение исчезает.

Мимо мальчиков стремительно пролетают желтогрудые ласточки. «Не эти ли смелые ласточки разорвут в лесу паутину, которую сплел паук. Может, тогда у Борхонока будет новый улигер?» Слышится далекий лай собак. Доржи видит с пригорка родной улус. Посредине большие белые юрты Мархансай-бабая, среди широких тээльников, загороженных жердями, а вокруг расположены в беспорядке далеко друг от друга темные и маленькие юрты соседей. Тихие они, словно дети без отца и матери. Не видно ни телят, ни лошадей вокруг.

Становится все жарче и жарче. Чем выше солнце, тем ленивее и неразговорчивее пастухи. Овцы тоже утихли, прижались друг к другу, замерли в ожидании вечерней прохлады.

В. Ичетуе только Мархансай Жарбаев и Тыкши Данзанов нанимают пастухов. Остальным не на что, да и незачем нанимать их: у многих никогда не было больше трех баранов, у всех же улусников вместе не соберется овец на половину Мархансаевой отары. Ичетуйцы сгоняют своих овец в общую отару и пасут по очереди. Каждому хозяину приходится пасти раз в месяц, а то и реже. За овцами ходят ребятишки. Кое-кто, правда, им не доверяет: «Какая на ребят надежда… Заиграются и вспомнят про овец, когда все волки будут уже сыты». Но плохо ли, хорошо ли пасут ребята, а овцы целы.

Доржи лежит с прищуренными глазами, слушает, как гудят в воздухе мухи, звенит от зноя степь. Но вот заговорил Даржай:

— Давайте загадки загадывать.

— Скучно. Сам себе загадывай, — лениво отвечает Харагшан.

Загадки… Доржи обидно, что загадок он знает меньше, чем Даржай. Улигеры — другое дело. Длинные улигеры запоминаются легко, а короткие загадки вылетают из памяти, не держатся в голове. Загадка — как плохо пришитая пуговица: оторвалась, упала в степи, и попробуй ее найти. То ли дело улигеры. Рассказываешь — и самому интересно. А Даржай и вступления к улигеру не сумеет рассказать, загадками же, как бабками, кидается, и всегда метко. Откуда они берутся в его голове? И голова-то — ничего особенного: черноволосая, продолговатая… Даржай, загадывая загадки, то с равнодушным видом оглядывается по сторонам; то задирает голову кверху, как будто ему совсем неинтересно.