Дороги в горах - [82]

— Гей! Но! Но! — закричали враз табунщики. И кони покорно заходили в реку. А чалый уже выбрался на противоположный берег, по-собачьи встряхнулся, повернулся к реке, призывно заржал.

У Клавы отлегло от сердца, унялась внутренняя дрожь. Уверенная, что все пройдет благополучно, она отвернула своего коня от реки, въехала на пригорок. Ей захотелось подковырнуть Пиянтина. Ишь, испугался. Да если так бояться…

— Ой, вай!

Клава мгновенно оглянулась. На самой середине реки крутился, конь. Обессилев, он повернул обратно, а стремнинное течение подхватило его и понесло. Конь старался вырваться из цепкого потока, прибиться к берегу, а сил уже не хватало. Он то выныривал почти по самую холку, то погружался так, что видны были только навостренные уши.

— Вода уши зальет — все, на дно пойдет, — с философским спокойствием предсказывал Пиянтин.

— Да что же вы?.. — Клава скатилась с коня, бросилась к реке. Вот он, конь. До него каких-то двенадцать-пятнадцать метров. Его выдавшиеся из орбит глаза полны смертельного ужаса и просьбы о помощи. Но как, как помочь? Клава мечется по берегу, заскакивает в воду. Сапоги ее давно полны воды, намокли полы полушубка, унесло слетевшую с руки рукавицу. Но Клава ничего не замечает. Она видит лишь коня. Он бьется из последних сил, и с минуты на минуту река завладеет им.

Клава кричит, сама не зная что, около нее бестолково суматошатся спешившиеся табунщики. Никто из них не замечает остановившуюся напротив, на дороге, автомашину.

Колька Белендин выскакивает из кабины. Он бежит к реке, насаживая глубже на голову военную фуражку с черным околышем. Мгновенно оценив обстановку, Колька, не останавливаясь, подскакивает к заседланному коню одного из табунщиков, срывает с луки аркан.

— Ну-ка, в сторонку!

Выставив вперед левую ногу, он секунду примеривается и бросает. Черный волосяной аркан, вытягиваясь змеей над рекой, устремляется к коню. Петля падает ему на лоб и, под досадное кряканье стоящих на берегу людей, соскальзывает в воду.

— Э, петля узка.

— Сейчас я, сейчас… — Колька поспешно сматывает кольцами аркан и вновь забрасывает. На этот раз петля ловко захлестывает голову коня, и все хватаются за аркан.

— Осторожно! Задушить можно… — распоряжается Колька.

С помощью аркана конь выбивается из стремнинного течения и, заметно успокаиваясь, плывет к берегу. Вот он уже коснулся ногами земли. Вода оголила его спину, струится по костлявым бокам. Шатаясь, конь с трудом выбирается на берег.

— Коля! — Клава кладет ладони на рукава зеленой стеганки Кольки. В ее черных продолговатых глазах — яркие огоньки благодарности. — Если бы не ты… Да откуда ты взялся? Откуда аркан у тебя?

Смущенный Колька протягивает табунщику аркан.

— Вон у него, на седле…

Табунщик, чтобы спрятать глаза, крутит головой.

— Совсем запыл… Вот какой голова, а… Ай, как не запыть. Кричит, кричит… А какой толка? Нет толка! Зачем так?..

— Да, я растерялась, — виновато соглашается Клава.

Глаза Кольки сузились, он уколол острым взглядом табунщика.

— Дела своего не знаешь! Еще на других валит… — и обернулся к Клаве: — Фураж вон получил. Полторы тонны ячменя. Куда его? Да ты вымокла! Поехали!

На выбоинах и мерзлых кочках, оставшихся еще с осенней распутицы, машину то качало из стороны в сторону, то подбрасывало так, что Клава едва не стукалась о верх кабины. К тому же нестерпимо мерзли ноги. Клава пыталась шевелить пальцами, но они не слушались, ныли, будто зажатые в тиски. Из сапог холод колючими иголками расползался по всему телу и, кажется, подбирался к сердцу.

— Коля, где ты наловчился аркан набрасывать? — Клава старалась не выдавать колотившую ее дрожь.

— Я-то?..

Если бы Клава была повнимательней, она непременно заметила бы, что ее присутствие волнует и смущает Кольку. Он пристальней, чем требуется, смотрит вперед, на дорогу, которая стала теперь значительно ровнее, а его угловатые цвета чугуна скулы побурели.

— Так это давно… мальчишкой еще. Помнишь, одно лето я коней пас? Ничего сложного?.. Тренировка, конечно, нужна. Я сначала на пне тренировался.

Клава представила, как Колька упрямо набрасывал на пень аркан, и тихо рассмеялась, засунула подальше в рукава руки. Ей невольно вспомнились школьные годы. Тогда они казались самыми обыкновенными, а порой скучными, надоедливыми. Хотелось как можно скорее получить аттестаты. Глупые, глупые, не понимали всей прелести своего возраста. Теперь уже ни ей, ни Кольке, никому из ее сверстников никогда не будет по шестнадцати, никогда они не будут такими беспечными, наивными…

Жили шумно и дружно. Горе или радость одного почти всегда становились горем или радостью всего класса. Теперь вот они стали похожи на барсуков. Отработают день, и каждый забирается в свою нору. Сидят там, ни о ком из своих друзей не заботясь, и о них никто не заботится. Вот Колька еще осенью вернулся из армии. Мать умерла, отца из тайги, как говорят, калачом не выманишь… Колька живет один, а ей, Клаве, даже ни разу не пришло в голову его навестить. А ведь сама жила одна и знает, как это горько.

— Коля, а как ты считаешь, — посиневшие губы стали непослушными, и Клава с трудом выговаривала слова, — с годами люди черствеют, что ли?