Дороги в горах - [83]

— Так это ведь кто как. Иной, понимаешь, молодой в тысячу раз черствей старого.

Клаве стало холодно, просто невмоготу: «Он обо мне так. Безусловно, обо мне…» А кто-то другой настойчиво убеждал: «Иначе нельзя. Растревожишь зря парня».

Клава, стараясь избавиться от смущения, сказала, что слышала или читала где — раньше, в первые годы Советской власти, было больше внимания и чуткости друг к другу. А жили как? Голод, холод, болезни. А теперь стали будто скорлупой обрастать.

— Не знаю, — сказал Колька, как показалось Клаве, несколько суховато, — не довелось жить в то время. Наверное, тоже по-разному было. Я вот заметил — чуткость во многом от начальства зависит. Оно тон задает. Вот у нас был командир дивизиона, майор Сурнин. За солдата, понимаешь, душу выложит. Любили его, как отца, а дивизион всегда на первое место по всем показателям выходил. При нем все командиры батарей и взводов людьми были. А потом Сурнина перевели куда-то, на его место назначили майора Шаметько. Дундук, самодур жуткий. Наверное, был уверен, что людей призывают в армию для того, понимаешь, чтобы их всячески унижать. И главное, командиры батарей, взводов, старшины, сержанты — все давай под этого дурака подлаживаться. Чуть что — наряд, «губа». Хоть волком вой! С дубом Шаметькой вырвался наш дивизион по дисциплинарным взысканиям на первое место, а по всем остальным показателям сел на последнее. А в гражданке, думаешь, так не бывает? Да сколько угодно, понимаешь.

Колька энергично крутнул руль, сбросил газ, машина, вильнув, подкатилась к Клавиному дому, послушно замерла в нескольких шагах от калитки.

— Поехали на мельницу. Надо ячмень дробить.

Колька повернулся всем корпусом к Клаве.

— Да ты что, понимаешь? С мокрыми ногами? Надоело здоровой быть?

— Тогда подожди, Коля, — переобуюсь. Я быстро.

— Нет, так не пойдет, некогда ждать. Иди домой, достань с печки пимы, а из печки, понимаешь, горячих щей. Ну, а я сдам все по форме.

Клава вскинула на Кольку глаза. Он улыбался ласково и немного покровительственно. Клава заколебалась.

— Может, не доверяешь?

— Не говори глупости! — Клава вспыхнула, но все-таки сочла нужным добавить: — Знаешь, ячмень — это жизнь. Хоть немного поддержим скот. А я, правда, замерзла.

* * *

Колька пришел домой, когда уже совсем стемнело. Только включил свет — на краю печи вырос пушистый черно-белый кот, просяще замяукал.

— Что, брат, проголодался? Я сам не меньше твоего есть хочу. Провозился, понимаешь, с этим трактором. Ремонтируют черт-те как, абы сбагрить.

Сняв полушубок, Колька сразу почувствовал холод. Он чертыхнулся и подумал о том, что на пороге намерз лед, дверь плотно не прикрывается. «Надо обить. Белый свет не натопишь. Там вон как дует». — Колька заглянул в печь и снова надел полушубок, чтобы пойти за дровами.

Набив печь красными лиственничными поленьями, Колька подоткнул под дрова старую газету, зажег ее, а сам уселся на низенький чурбачок, вынул из кармана папиросу. Сейчас он, пока разгорается огонь в печке, покурит, потом сварит картошку в мундире, вскипятит чай, достанет из подполья капусту и огурцы. Хлеб, кажется, есть. Зачерствел, наверное, но ничего, не старик беззубый. Да, а воды-то нет, утром извел остатки.

Колька открыл печь. Оказывается, газета сгорела, а дрова не занялись. Пришлось искать косарь и щепать лучину. О ноги терся кот, заглядывая в лицо и тихо, надоедливо помяукивал.

— Отстань! — раздражался Колька. — Ну что я тебе, понимаешь, дам? Ты же модник, хлеб не жрешь.

В тепле сразу сказалась усталость. Наломался он сегодня порядком. Ячмень сгружал, а потом этот трактор. Допоздна лазил под ним. Теперь бы не за водой идти, а горячего чего-нибудь похлебать да на боковую. Почитать перед сном… Дела… Медведю в берлоге, пожалуй, уютней. Можно поужинать у брата, да сноха стала коситься. Видно, надоел. Уж сколько раз заводила разговор о женитьбе. Вот и Геннадий Васильевич тоже… Зашел как-то, посмотрел и говорит: «Николай, какого ты черта себя и старика мучаешь? Почему не женишься?»

«Жениться! — Колька зло фыркнул, схватил с лавки ведра. — У них, понимаешь, жениться — все равно, что купить что-нибудь в магазине, ботинки или там шапку…»

Колька принес воды, умылся, помыл и поставил на плиту картошку и, усевшись, опять «подложил в печку дров. Захлопнув дверцу, он слушал, как ворчит огонь, с наслаждением разгрызая твердые лиственничные поленья. Плита сначала побурела, потом стала малиновой.

Колька посадил на колени кота, погладил его. Кот заглянул хозяину в лицо и замурлыкал. «Ишь ты, все ласку любят!»

Усталость навалилась на плечи, давила, пригибала голову. Колька слушал монотонную песню кота, а веки слипались. Сон стал желанней ужина. «Жениться для того, чтобы быть женатым, другим не мешать? Нет, так не пойдет. Лучше, понимаешь, век холостяком ходить», — думал Колька, но думал спокойно, как о чем-то далеком, постороннем. А картошка кипела, булькала…

Когда в сенях что-то громко брякнуло, Колька встряхнулся. Клава! Колька толкнул с колен кота, тряхнул еще раз головой. Нет, не сон. Она, Клава! Стоит у, порога, улыбается. На ней тот же, что и утром, полушубок с вздетым поверх дождевиком. И только шаль она почему-то заменила черной меховой ушанкой. Пожалуй, кому-нибудь постороннему Клава в своей непритязательной одежде с обветренным до черноты лицом показалась бы самой обыкновенной. А для Кольки она была лучше и дороже тысячи сказочных красавиц.