Дороги в горах - [54]

— Проголодалась? — Клава похлопала корову по загривку и направилась к яслям, чтобы выгрести из них объедки.

А Чинчей уже несла охапку смешанной с сеном соломы. Толкаясь, коровы жадно набросились на корм. Ласточка тоже попыталась протиснуться к яслям, но пестрая корова угрожающе махнула на нее кривыми рогами, и та сразу отступила, будто жалуясь, посмотрела на Клаву.

— Обижают? Сейчас еще принесем, — девушка заспешила из пригона.

Вчера вечером Клава приняла от старой, ушедшей на отдых доярки двенадцать коров. Из них доились теперь только семь, а остальные ходили в запуске. Ласточку и еще двух первотелок по требованию Ковалева приучили с самого начала доиться без телят. Остальные же четыре старые коровы не подпускали доярку до тех пор, пока не видели около себя теленка. Привязанный к ограде, теленок рвется изо всех сил к вымени. Мать ласкает его языком, а доярка спешит взять молоко, потом пускает теленка. Это и называется дойка с подсосом, метод древний, оставшийся в наследство от кочевой жизни дедов и прадедов. Клава еще вчера, принимая группу, решила во что бы то ни стало избавиться от него.

— Эркелей, к моим коровам не води телят.

— Почему? — удивилась девушка. — Сперва первотелок подоишь? Да?

— Нет, без телят буду доить.

— Да ты что?! Не дадут молока. Только зря намучаешься. Мы уже не раз пробовали… Это же старые коровы. Нет, нет, не получится… Вот посмотришь.

— Посмотрим! — сказала Клава, уверенная в себе.

Она начала с Буланки, коровы спокойной и даже флегматичной. Девушка, щедро награждая Буланку ласковыми эпитетами, привязала ее к яслям, погладила и, сняв варежки, взяла прикрытое полотенцем ведро с теплой водой.

— Буланка! Стой, дорогая.

Пока Клава обмывала и массировала вымя, Буланка спокойно ела.

— Вот и хорошо! Умница… — Клава сменила ведро с парящей водой на подойник и не успела подсесть под корову, как та рванулась так, что чуть не опрокинула ясли.

— Буланка! Стой же!.. — закричала Клава, испуганно отскакивая. — С ума сошла?

Буланка, уставясь на сарай, в котором находились телята, требовательно замычала.

— Вот видишь? Я же говорила… — сказала Эркелей, явно довольная тем, что она оказалась права.

— «Говорила, говорила…» Говорить проще всего. Сразу не приучили, а теперь мучайся.

— Чудная ты, Клава. Злишься, а кто виноват? Я, что ли? Когда Буланка была первотелкой, мне одиннадцатый год шел. Я еще под столом бегала.

Эркелей вдруг звонко захохотала. Клава, покосясь на подругу, подумала: «Чего смешного нашла? Как глупая». Она опять подступила к Буланке. Но та уже не стояла на месте.

— Брось, — посоветовала Эркелей. — Они хитрые… Все понимают…

— Веди теленка! — Клава принялась дыханием согревать руки.

Ласточку Клава доила предпоследней. Вороша солому, корова старательно выискивала клочки сена, аппетитно заминала их в рот. А Клава чувствовала, как пальцы ее, деревенея, выходят из подчинения. Она старалась по всем правилам зажимать в кулак маленькие тугие соски, а пальцы не гнулись, их нестерпимо ломило. В довершение Ласточка, испугавшись соседки, рванулась и опрокинула подойник.

— Да что ты делаешь! Зараза!

Голос у Клавы дрогнул, и она заплакала. Заплакала от горькой досады и боли в пальцах. А у ног валялся подойник, окруженный подстывающей с краев лужей молока.

— Что? Руки? — опросила подбежавшая Эркелей. — Снегом растирай. Обморозишь.

— Я каждую зиму морожу, — спокойно, как о чем-то самом обыкновенном, сказала Чинчей и подняла подойник. — Каких не подоила? Кукушку? Я подою. Иди в избу.

* * *

Бывают времена, когда человеку кажется, что его жизнь окончательно зашла в тупик. Окружающий мир, большой, многообразный и яркий, покрывается мрачными тенями, становится ненавистным, постылым. Не находя себе места, человек терзается мучительной мыслью — зачем жить, если завтра, через месяц и год будет так же нестерпимо тяжело, как и сегодня? К чему такая жизнь? Да, к чему? Но что сделаешь? Что можно сделать? Выхода нет.

Вот так случилось и с Клавой.

Обессиленная, прозябшая, она не помнила, как добрела в вечерних сумерках до своего дома. Не раздеваясь, упала на кровать.

— Ой, мама родненькая! Куда мне деваться?

Содрогаясь всем телом, долго плакала, но слезы не приносили облегчения. Сердце по-прежнему ныло от щемящей боли, будто кто-то взял его большой грубой рукой и безжалостно сдавил.

— Провались все коровы! Не пойду! Не пойду! Пусть как хотят…

Клава оторвала от мокрой подушки лицо. Ну не пойдет она, а дальше что? Дома отсиживаться или вернуться в контору?

Клава встала, бесцельно прошлась по комнате, включила свет. Заметив, как струится выдыхаемый воздух, подумала о том, что в доме настыло. Утром не протопила печь. Надо топить. А надо ли? Скорей бы уж мама приезжала… Одичаешь одна. Да, приезжала… Скажет, самовольничаешь, так и надо тебе.

Все-таки она пошла за дровами. Смахнула с поленницы пухлый снег, взяла звонкое полено.

— Клава!

Вздрогнув, девушка обернулась на голос. В темноте над пряслами, смутно чернел силуэт человека.

«Зина! Что ей надо? Вот уж некстати!..» Прижимая к груди полено, Клава неохотно направилась по сугробу к пряслу.

— Ты что же это носа не кажешь? Обиделась, что ли?