Дороги, которым нет конца - [51]

Третий и, наверное, самый ценный урок, который я извлек из жизни в те годы, заключался в следующем: умами людей во многом владеют оценивающие и критические голоса. Сравнивая одно с другим, мы узнаем, какое место оно занимает на пьедестале почета по отношению к остальным. В человеке живет неустанная потребность разделять и сравнивать. Эксперты в этой области жонглируют определениями вроде «вокальные качества», «тембр», «гнусавость», «диапазон», «верхние ноты», «гортанный объем», «грудной регистр», «вибрато» и так далее. Когда критики разбирают чей-то вокал, пытаясь понять, почему звук получается таким, каким он получается, и в чем заключаются его возможности, разобранный на части голос становится похож на подергивающийся труп на тротуаре. Разобщенные части, не похожие на целое. Животное, сбитое автомобилем.

Я не понимаю языка, которым пользуются критики. Зато я понимаю, какие чувства вызывает музыка. Посмотрите на любую группу парней с Юга, когда они слышат первый рифф песни «Милый дом, Алабама». Что они делают? Встают, снимают шляпы, крестятся одной рукой и поднимают кружку пива другой рукой. Без обсуждений. Без предисловий. Они связаны одной нитью, и музыка тянет за нее.

Музыка проникает в людей на уровне ДНК. Опять-таки, отец был прав. Музыка показывает, кто мы есть и перед чем мы преклоняемся.

В моем понимании, наивысшая похвала, которую слушатели могут дать музыканту, состоит в следующем: последняя нота звучит и цепляется за небесные стропила, где она звенит и резонирует перед тем, как умолкнуть. И зал отвечает абсолютной тишиной. Неверием и благоговением, за которым раздаются растущие, оглушительные аплодисменты, которые звучат еще долго после того, как музыкант уходит со сцены.

Тогда вы понимаете, что музыка — это не ваша заслуга. По правде говоря, так никогда и не было.

Глава 21

Однажды в среду около полуночи я оказался в тихом уголке за кулисами рядом с телефоном, висевшим на стене. Я стоял там, покручивая между пальцами узловатый шнур. Я небрежно пританцовывал, делая вид, что мне все равно. Еще через час я набрал номер.

— Алло? — услышал я в трубке.

Мне хотелось многое сказать и объяснить. Но больше всего я хотел услышать его голос. Я тихо стоял, держа трубку в руке. Вокруг меня сгущалось молчание. Прошло тридцать секунд. Когда он заговорил, его голос был очень тихим:

— У тебя все в порядке?

Меня раскрыли, поэтому я едва не повесил трубку, но вовремя остановился.

— Да, сэр, — выдавил я спустя какое-то время.

Я услышал, как он опустился в скрипучее кресло на кухне. Я мог себе представить, как он сидит, положив локти на кухонный стол, и смотрит на запад через горные хребты. Я слышал запах кофе в фильтровальной машине.

Он откашлялся. Мягкий тон его голоса обнял меня, как бархатистые руки:

— Ты нашел карту?

Перед моим мысленным взором возникла комната мотеля, где на полу лежала задняя панель кондиционера и выкрученные болты. Воспоминание о том, как я потерял все отцовские сбережения, пронзило меня.

— Да, сэр.

Он помедлил, и я услышал, как его рука поглаживает бакенбарды на небритом лице.

— Хорошо. Это хорошо.

Я повесил трубку на рычаг и сполз по стене, прижавшись головой к облезлым обоям. Мой взгляд упал на календарь, висевший на стене. Это был мой двадцать первый день рождения.

Хотя я решительно не хотел выступать перед публикой, это не означало, что мне не хотелось играть. Писать музыку. Я редко выходил без своей черной записной книжки. Я так хорошо усвоил Нэшвиллскую систему счисления, что мог записать песню со стихами и музыкальным сопровождением буквально за пару минут.

Риггс наблюдал за мной с немым изумлением. Он не был назойлив, но заинтересовался, поэтому я время от времени задавал ему вопросы. Как выяснилось, он несколько лет проработал студийным музыкантом и имел специфические знания, которых мне недоставало.

Однажды он вручил мне «Мартин», отрегулированный для клиента, и постучал по записной книжке у меня за спиной:

— Сыграешь что-нибудь?

Я исполнил несколько музыкальных фраз, спел куплет и припев. Не слишком много.

Он ничего не сказал и отошел в сторону. Через два часа, когда мы закрывались, он положил руку мне на плечо.

— Не держи все это в себе, — сказал он и потрепал меня по голове. — Я не собираюсь на тебя давить; думаю, ты сам расскажешь, если захочешь. Но в Нэшвилле есть два вида людей. Те, кто хочет что-то получить, и те, кто хочет что-то дать.

Он указал на «Мартин», висевший на стене:

— Эта вещь прекрасна лишь тогда, когда производит звук, для которого она предназначена. Иначе зачем она тут висит?

Я поднялся наверх, вышел на крышу и расплакался. Все во мне рвалось домой. Мне хотелось обнять отца, рассказать ему о Джимми и сказать ему, как мне жаль, что все так получилось. Но другая моя часть не позволяла этого сделать. Этой части нужно было как-то управиться с той кашей, в которую я превратил свою жизнь. Вернуться домой с чем-то большим, чем шрамы и пустые руки. Стать кем-то большим, чем жалкий неудачник. Это было похоже на перетягивание каната, и я оказался посередине.

Я не знал, что делать с внутренней болью, поэтому разработал новый ритм жизни. Риггс доверял мне. Он брал отпуск и оставлял меня на неделю работать в магазине. Иногда на две недели. Мой босс в «Раймане» сделал для меня отдельный набор ключей, так что я мог приходить и уходить в любое время. Я держался особняком, выполнял свою работу, приходил рано, уходил поздно, делал больше, чем от меня требовалось, и прислушивался к тому, что происходило на сцене. Я учился на разных уровнях. Это снискало ко мне расположение людей, которые, несмотря на почет и восхищение, в основном были такими же одинокими, как и я.