Дороги, которым нет конца - [25]

В результате я вырос в доме, где музыка и пение были такими же естественными, как дыхание. Попросить меня представить жизнь без музыки было все равно, что попросить рыбу представить жизнь без воды. Когда мне еще не исполнилось одного года, отец усаживал меня на колени и учил координации. Детская еда в одной руке, медиатор в другой. Нет, я не помню этого, и, конечно, я не понимал сути этих действий, но мой мозг как-то реагировал на это. Как пение у маминого живота, эти уроки сформировали в моем мозге канал, через который я начал воспринимать и осмысливать мир, окружающую обстановку и свои чувства посредством музыки. Отец говорил, что я стал брать аккорды на укулеле[37] еще до того, как научился ходить. У меня сохранилось мало воспоминаний о маме, и я не могу видеть ее лицо, кроме как на фотографиях, но иногда я слышу ее пение. Отец говорил, что он просто таял от ее голоса и что ближайшим его подобием, которое ему приходилось слышать, был мой голос в раннем детстве.

Наша хижина расположена на высоте около тринадцати тысяч футов, на склоне горы недалеко от вершины. Иногда бывает трудно добраться сюда или выбраться отсюда. Немногие люди бывали на такой высоте. Даже шахтеры, раньше добывавшие поблизости серебряную руду, не думали, что здешняя земля стоит того, чтобы с ней возиться. Поскольку она оказалась никому не нужна, моим родителям удалось купить ее.

До недавних пор это мало что значило. Хотя земля действительно не имеет большой ценности, этого нельзя сказать про права на воду. А она здесь в изобилии. Вода может показаться не таким уж важным капиталом, но в Колорадо люди убивают друг друга ради возможности пользоваться ею. С учетом того, что мы владели горой, включая вершину и любой ручей или источник внутри ее, никто, кроме нас, не имел прав на эту воду.

Моя мама полюбила моего отца в том числе и из-за его профессии. Он был странствующим проповедником. Он немного занимался горными изысканиями, когда мы были дома, но его настоящей работой были проповеди. Его ривайвелистские[38] выступления были популярны в Колорадо и окрестностях, поэтому мы много путешествовали. Дело не в том, что он не верил в церкви, построенные из кирпича и известки, но он чувствовал себя как дома в храме, который не имел стен. Его стиль общения с прихожанами привлекал людей из самых разных слоев общества, включая многих, кто чувствовал себя неуютно под сводами церкви. Татуированные байкеры сидели рядом с немытыми хиппи, мужчинами в ковбойских шляпах, распевающими гимны, и женщинами в платьях до лодыжек и волосами, собранными в пышный узел с начесом. Я вырос среди этого, и тогда все это казалось мне нормальным. Теперь я думаю, что, должно быть, это больше походило на передвижной цирк, чем на церковное собрание.

Когда мне исполнилось три года, к отцу начали поступать предложения от церквей в соседних штатах, из Техаса и Нью-Мексико, поэтому в среду или четверг мы собирали вещи и ехали всю ночь, чтобы он мог выступать с проповедями от вечера пятницы до утра воскресенья. Иногда воскресная утренняя проповедь затягивалась до середины дня или даже до вечера, поэтому к тому времени, когда он снимал свой шатер, складывал стулья и грузил пианино, мы возвращались домой во вторник только для того, чтобы снова уехать в четверг. Отец был рослым мужчиной, но и ему было трудно в одиночку справляться с погрузкой и разгрузкой. Потом он встретился с Большим Айвори Джонстоном.

Поскольку проповеди в основном происходили по вечерам, отец проводил массу времени в городках, где он проповедовал, подогревая интерес к своим выступлениям. Он ел в местных кафе, беседуя с официантками, брился в местной парикмахерской, приносил кучу белья в прачечную самообслуживания. Кроме того, поскольку местные жители были довольно увлеченной публикой, разговоры о нем проникли в местные тюрьмы. Так он познакомился с Большим Джонстоном, который отбывал пятилетний срок за разбойное нападение, которое, принимая во внимание его размеры, не составляло для него особого труда. Большой Айвори Джонстон был шести футов и шести дюймов роста, весил около двухсот восьмидесяти фунтов, и, хотя его зубы были белыми, как слоновая кость, его кожа была кофейно-черной. Когда его выпустили, отец оказался единственным человеком, который предложил ему работу.

Отец ожидал Биг-Бига, когда тот вышел из тюрьмы. По словам самого Биг-Бига, отец опустил окошко водительского сиденья в своем автобусе и спросил: «Есть хочешь?»

«Я посмотрел на этого белого и решил, что он рехнулся, — сказал Биг-Биг. — Но у меня подвело живот от голода». Их дружба началась с завтрака.

Мне трудно говорить «Айвори», поэтому я называю его Биг-Бигом. С того дня наш автобус никогда не выезжал без Биг-Бига, сидящего за рулем или на месте штурмана.

Мне было четыре года, когда умерла мама. Я помню лишь, что она заболела, а потом ее не стало. К тому времени Биг-Биг около года проработал у моего отца. Люди приехали по похороны буквально отовсюду, и траурная процессия протянулась на целую милю. Ее похоронили под ясенями, потому что она любила слушать, как ветер шелестит в их кронах, и Биг-Биг помог опустить ее гроб в землю.