Дорогая мамочка. Война во Вьетнаме глазами снайпера - [52]

Снайперы не должны были становиться в цепь, но в «Аризоне», когда нам приказывали, мы это делали. Это означало, что рота поистрепалась до такой степени, что больше не могла эффективно держать периметр. Мы сменили смертельно уставших радистов, находившихся в контакте с ночной засадой или с постом прослушивания где-то там в темноте. Мы ходили в ночные засады. В одну такую августовскую засаду, выйдя на свою назначенную позицию, мы оказались так близко от противника, что запах рыбы, составлявшей основную часть их рациона, почти ошеломил нас. По той же причине они, несомненно, узнали о нашем присутствии, потому что американцы пахли как мыло. Мы, должно быть, прошли в нескольких ярдах друг от друга, хотя обе группы людей были слишком утомлены, чтобы идти дальше.

Ночная засада — это чудище, уникальный монстр, требующий заблаговременных ритуалов. На лица, шеи и руки наносился камуфляжный крем, заряжались дробовики, проверялось и перепроверялось оружие, устранялся любой звук снаряжения. Дробовики обеспечивали основную огневую мощь в течение первых трех-пяти секунд засады, после чего в дело вступали M-16. Несмотря на то, что правильно организованная засада могла длиться всего лишь несколько секунд, обычно это означало часами сидеть ночью абсолютно тихо. С ротой мы общались, изредка нажимая один или два раза на тангенту радиостанции, чтобы сообщить ей о том, что с нами все в порядке.

За день до того, как Дейв Саттлз был ранен, в предрассветной засаде мы поймали отделение НВА. После того, как я просидел неподвижно всю ночь, я был измотан и чувствовал себя весьма хреново.

За час до рассвета сработала ловушка, когда вражеские войска начали втягиваться в зону поражения. Ночь осветили вспышки выстрелов из дробовиков и М-16. После двух вспышек стало тихо. Пустили сигнальную ракету, которая высветила на тропе три мертвых северовьетнамских солдата. Два были расстреляны выстрелами из дробовиков, а третий принял в себя почти весь магазин М-16. Мы взяли трех пленных, — двух солдат регулярной армии и медсестру. Еще от двух до четырех человек смогли скрыться в густой растительности на склоне холма, который тянулся на сотню ярдов вдоль места засады.

Пленных прямо на месте допросила контрразведка, агенты которой также участвовали в засаде. Разозленный тем, что один из пленных упорно молчал, один из агентов взял его за волосы и ткнул лицом в мозги одного из его мертвых товарищей, но тот по-прежнему отказывался говорить. Другие пленные сидели связанные спина к спине на небольшой полянке. Я больше не хотел видеть этот «допрос», и я избавил от этого «ворчунов», которые охраняли их.

Медсестра скулила, и по мере того, как вставало Солнце, этот звук нарастал. Что-то явно было не так. Когда рассвело достаточно, я увидел в ее глазах такую мольбу, которую не мог проигнорировать. Я развернул ее и увидел причину. Один из агентов контрразведки так крепко связал ее руки, что они почернели и стали похожими на наполненные воздухом резиновые перчатки.

Пленные были «собственностью» контрразведки, но когда я увидел ее руки, я бросился к агенту, которого к тому времени уже невзлюбил.

— Я собираюсь развязать руки этой женщины, — сказал я ему таким тоном, который трудно было не понять. Контрразведчики здесь играли не последнюю роль, и этот парень мог арестовать меня. Однако он не сделал этого по двум причинам. Во-первых, я входил в состав штаба полка, что представляло проблему даже для генералитета, и, во-вторых, он знал, что выбешивать снайперов — это не сильно умно. Разозлить одного снайпера означало разозлить всех снайперов. Наша способность стрелять без предупреждения и ореол неуловимости вызывали некий страх и неуверенность в том, что касается снайперов, даже среди братишек-морских пехотинцев. Поэтому он просто зло посмотрел на меня и не сказал ни слова.

Я вернулся к пленным и потянул медсестру в сторону. Потратив довольно много времени на то, чтобы найти место, где опухоль не полностью закрывала веревку, я сильно ударил своим боевым мачете между ее запястьями. Она медленно скрестила руки на груди, и по ее лицу хлынул поток слез. «Блядь…» — подумал я, и пошел за санитаром, чтобы тот ее осмотрел.

— Ее левая рука еще может поправиться, но вот правую, она, скорее всего, потеряет, — ответил тот.

Моя неприязнь к этому агенту быстро нарастала. Когда во время прочесывания склона холма попались еще двое пленных, один из которых был капитаном НВА, я быстро напомнил агенту положения Женевской конвенции об обращении с пленными офицерами.

— Окей, снайпер, будешь сам за него отвечать, — процедил он сквозь зубы.

Я отвел капитана в сторону от остальных заключенных и прислонил его к скале. Он проявлял признаки малярии и был слишком болен, чтобы убежать. Положив свою винтовку так, чтобы он до нее не добрался, я присел на корточки, чтобы внимательно посмотреть на нашего противника. То, что я увидел, изменило мое отношение к войне навсегда.

У меня еще не было возможности по-настоящему изучить живого офицера северо-вьетнамских войск, и наши глаза застыли в ледяном взгляде. Я предложил ему воду — никакого ответа. Я предложил ему сигарету — никакого ответа. Я был загипнотизирован этим взглядом в душу противника и подумал, что будь у меня тысяча таких людей, как он, и я смогу завоевать весь мир. Мы сражались с целым народом по их правилам. Уже тогда я знал, что мы дорого заплатим за то, что мы во Вьетнаме. Я резко встал, чувствуя, что только что увидел свою собственную смерть. Я позвал санитара, чтобы тот его осмотрел, и он предложил ему таблетки хинина от малярии. Как я и ожидал, ответа не последовало.