Дорогами Чингисхана - [16]

Ариунболд пригласил и переводчика; это был доктор Бошиж, воплощавший в себе те неожиданные контрасты, которые я вновь и вновь встречал в современной Монголии. Кардиолог по образованию, он не работал по специальности, и это в стране, где отчаянно не хватало врачей. Свободомыслящий, он жил в тоталитарном государстве; человек, мечтавший стать успешным политиком, в преддверии первых в стране свободных выборов, в решающий момент уехал на рыбалку. Как и все образованные монголы, «доктор» свободно говорил по-русски, поскольку русский язык был обязательным предметом в школе и являлся подспорьем для любых видов дальнейшего образования; кроме того, он очень хорошо говорил на английском, а еще самостоятельно освоил немецкий и французский. Медицинское образование он получил в Будапеште, так что на венгерском говорил бегло, а после непродолжительной работы в одной из больниц Стокгольма немного овладел шведским. Он любил лошадей, но ненавидел верховую езду, а еще очень страдал от сенной лихорадки — эта болезнь создает серьезные неудобства в краях, где пыльцы летом в воздухе больше, чем в большинстве стран мира. И все же Док никогда не сдавался. Его имя означало «Основательный»; впоследствии он сопровождал меня во всех моих путешествиях и оказался совершенно необходимым. Добродушный, целеустремленный, он любил животных и был чрезвычайно сведущим человеком. А еще Док в любую поездку брал складную удочку, так что именно он позволял нам разнообразить наш весьма небогатый рацион.

Два других члена команды составляли ядро нашего пробного похода. Пол Харрис прибыл вместе со мной, чтобы делать фотографии. Пол, англичанин тридцати лет с небольшим, работал профессиональным фотографом в Лондоне; я познакомился с ним в Ирландии, в моей родной деревне, куда он прибыл фотографировать по заданию редакции. Позднее, когда я написал ему с вопросом, не хотел бы кто-нибудь из его знакомых отправиться в экспедицию в Монголию, он тут же вызвался ехать сам, поскольку его более всего интересовала съемка на открытом воздухе; кроме того, он стремился к новым впечатлениям. Я не сомневался, что Пол будет хорошим спутником. Он уже бывал в горных экспедициях в Южной Америке и Непале, пылал энтузиазмом и умел приспосабливаться к ситуации. И, что самое главное, он старался сделать свою работу как можно лучше, даже тогда, когда для этого требовалось встать задолго до рассвета, чтобы оказаться в наиболее удачной точке и успеть сделать снимок при наиболее подходящем освещении.

Байяр же был направлен в качестве второго оператора помочь мне снимать документальный фильм о нашем путешествии. Байяр был сотрудником монгольской телестудии — эта организация с названием более внушительным, чем она сама, располагалась в обшарпанном здании возле улан-баторской телевышки. Когда-то в прошлом, должно быть, монгольская телестудия была солидной организацией и выпускала новостные ролики и небольшие документальные фильмы типа тех, которые предпочитали снимать в странах Восточного блока. Как и во всем мире, киносъемки новостей стали вытесняться видеосъемкой, и телестудия пришла в заметный упадок, так что ветеранам с кинокамерами и операторам звукозаписи приходилось нелегко — они были вынуждены работать на старенькой технике, а все финансирование доставалось их блистательным собратьям с видеокамерами. Байяр стойко придерживался старых традиций, то есть съемки на кинокамеру. Сын пастуха, он обучался в московской школе кино, где прошел краткий курс киносъемки, проводившийся в рамках подготовки кинооператоров из «дружественных соцстран», а по возвращении получил распределение на монгольскую телестудию, где проработал двадцать лет. Это был стройный человек маленького роста, подвижный и остроумный. Мы с Полом поразились, узнав, что он уже дедушка. Это казалось невероятным — настолько Байяр походил на мальчишку.

Байяр прибыл к месту встречи с видавшей виды кинокамерой, которой было, пожалуй, лет тридцать, не меньше; во время съемки она тихо ворковала. Эту старушку он ставил на тяжелый деревянный штатив, тоже «винтажный», и перед тем, как посмотреть в видоискатель, поворачивал свой островерхий головной убор из кожи задом наперед. В галифе и черных кожаных сапогах он будто сошел с экрана голливудского фильма двадцатых годов. Техника съемки у него не была идеальной — в мешке для смены пленки было полно пыли и волосинок, а отснятые катушки он не убирал в металлические коробки, а небрежно заворачивал в потрепанные черные бумажные пакеты, — но его жизнерадостное отношение к делу было огромным плюсом. Он вырос на природе и умел обращаться с лошадьми и разбивать лагерь не хуже остальных членов группы, а во время пробного походу потряс меня тем, что положил свою массивную камеру, у которой было столько выступающих деталей и металлических углов, в тонкий полотняный мешок и повесил себе за спину. Так делать не рекомендуется, но противоударных чехлов для кинокамеры в Монголии не достать. Камера при каждом шаге лошади колотила его по ребрам; должно быть, это было мучительно больно. И все же всякий раз, когда я встречался с ним взглядом, Байяр хитро подмигивал и широко улыбался. Ему исключительно шло его имя, означавшее «счастливый».